Гарик Тирас

Читая Улицкую 

«Женщина и дом  или место рождения – Казахстан».

Хорошая книга – это своеобразный тезаурус в поисковой машинe собственной памяти. Начинаешь читать и открываешь для себя свой же внутренний мир. Начинается параллельное существование: читаешь авторский текст, а одновременно, разворачивается совсем другой сюжет и совсем другая история. Наверное, в этом секрет «вечнозелености» литературы и искусства вообще…

Люди снова и снова ищут и находят эти «слова», чтобы заново пережить события своей собственной жизни. Только, в отличие от Рамблера, в окошке появляется не сотня, а всего лишь одна ссылка, но уж точно – самая нужная.

Неизвестно, будет ли Людмила Улицкая так же интересна своим потомкам, как она интересна современникам. Гадай - не гадай, но факт состоит в том, что Улицкую читают и почитают сотни и тысячи людей. Надо полагать, они нашли в ее текстах эти самые ключики, зарытые Улицкой в своих повестях и рассказах. Во всяком случае, настоящий текст точно вызван таким образом.

Моя история вызвана из памяти эпилогом к повести «Медея и ее дети». Героиня книги, керченская гречанка Медея, завещает свой собственный дом неведомому всем своим родственникам ссыльному татарину. Правда была в том, что дом Медеи в свое время, до ссылки, принадлежал отцу того самого татарина

И вот тут я вспомнил другую, в чем-то очень похожую историю, которая  тоже случилась на берегу Черного моря, правда, немного южнее, в другом городе и гораздо раньше, где-то на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов прошлого века. Там другой дом и другая женщина, но как много общего в характерах при почти полной непохожести самих историй. 

В ней тоже была история с домом,  такая же уникальная, но, в отличие от романа, подлинная, и потому, возможно более трагичная. Это история выселения нашей семьи и семей других сухумских греков, из Абхазии осенью сорок девятого, а потом история их возвращения и роковой потери нового дома. История о том, почему я всю жизнь именую себя сухумцем, хотя в моем паспорте и паспортах большинства сухумских и не только сухумских, греков моего поколения записано: место рождения - Казахстан.

Эту историю я много раз рассказывал разным людям: действительно, почему сухумский грек родился в Чимкенте, почему выслали туда всех абхазских греков, неужели всех, а за что? Сразу надо сказать, что самое трудное в этой истории ответить на последний вопрос. При всей «смертоносности» отношения Сталина - «отца народов», как его называла тогдашняя пропаганда, к этим самим народам, которые он постоянно выселял на просторы Сибири и Казахстана, были хотя бы чем-то обоснованны, хотя и неразумны. Например, в войну немцы почти три года были в Крыму, людям приходилось как-то жить в этих условиях, кто-то из татар (и не только из них) с оккупантами сотрудничал, а вот ответил за это весь народ. Людоедская, но логика. Схожие слова говорились или подразумевались и по отношению к чеченцам, которым тоже не повезло с географией, немцы и до них добрались, а еще раньше в бескрайних степях Казахстана оказались поволжские немцы.  С последними, вообще, какой разговор: немец он и есть немец, все понятно, всех гнать подальше, ясно ведь – пятая колонна.

Но до Абхазии, как всем известно, немцы не добрались, не с кем, извините, было сотрудничать и, тем не менее, выслали всех греков оттуда за две ночи  в голое поле. На этом поле, рядом с уже работающим свинцовым рудником, начинался славный социалистический город Чимкент, ныне в составе независимого Казахстана.

В этой истории, как и во всей жизни, намешано столько трагического и смешного, которое никакой самый ушлый изобретатель сюжетов никогда не придумает, потому как они подлинные.

Для начала надо немного представить себе Сухум сорок девятого и что за греческий народ там жил. Вообще-то мои предки, как и другие греки, в Абхазию пришли из турецкого Трапезунда через Батуми, в конце девятнадцатого века. Точные годы этой тихой миграции никто не знает, но она точно совпала с закатом турецкой империи, когда по меткому наблюдению Л.Н.Гумилева, прежняя терпимость к христианскому населению Византии сменилась религиозной враждой и геноцидом. Закат он и есть закат, это мы уже и сами помним из нашей недавней истории.

Потому-то греки и армяне начали уходить в ближайшую христианскую, православную страну – Россию, благо идти было недалеко. Так они потихоньку осваивали абхазское побережье, тогда вовсе не курортное, а гибельное из-за малярии. Взять хотя бы Гагру – жемчужину советских курортов. Декабристов Николай Первый именно в «курортную» Гагру ссылал, практически на верную смерть от малярии или от пули абрека. Она в этих краях свирепствовала вплоть до конца тридцатых годов, и мой отец еще пацаном болел малярией, хотя жили они тогда в черте города Сухума.

Так и получилось, что в после бегства из Турции к середине 19 века, в этих краях оказалось очень много греков, они расселялись по всему югу Российской империи от Батума, через Сухум и далее Сочи, Новороссийск, в те же Керчь и Феодосию. Во всяком случае, до второй мировой войны там жила большая родня, а моя бабушка Мария, мать моего отца, была родом из Геническа, с азовского побережья  Крыма. Там ее нашел мой дед, который изрядно покочевал по югу Российском империи в начале века, а потом с молодой женой окончательно осел в Сухуме к началу двадцатых годов.

После революции, в двадцатых годах, во времена еще вегетарианские, советская власть была вполне вменяемой. Больше того, в соответствие с тогдашней политикой, действительно развивалась культура малых народов, в том числе и греческая. Появились греческие культурные кружки и клубы, школа-восьмилетка, которую заканчивали мои родители. Все это постепенно стало хиреть уже в середине тридцатых, когда вся страна ощутимо стала изменяться. И все же, в целом, жизнь шла своим издавна заведенным причерноморским чередом вплоть до конца войны.

И вот на этом вполне курортном фоне, когда жизнь после войны стала потихоньку налаживаться, с начала сорок девятого года по городу поползи слухи, что греков будут из города выселять. Сухум – город маленький, все всех знают и, как любое другое дело, все вовсю обсуждали эту историю в популярных кофейнях на набережной за чашечкой черного кофе, и очень часто, с рюмкой водки.

Тут надо сказать, что к этому времени греки в Сухуме были вполне разные и разделились они по отношению к революции, коммунизму и советской власти. Были там коммунисты-подпольщики из самой Греции, истинно верующие в победу социализма и приехавшие то ли помогать его строить, то ли просто сбежавшие с риском для жизни от греческих фашистов. Это были замечательные несгибаемые люди, настоящие верующие коммунисты, которые никогда не обсуждали советскую реальность, но относились к ней с полным пониманием. Я был знаком с одним таким, могучим стариком, который в начале двадцатых годов вывез из-под смертной казни весь тогдашний ЦК греческой компартии. Здесь важно, что они владели чистым греческим языком, в отличие от нашего местного понтийского диалекта, на котором говорило большинство, особенно деревенских, обитателей окрестностей Сухума. Поэтому многие шли преподавать в те самые греческие восьмилетки, которых сохранялись в городе вплоть до нашего выселения. Были там и греки, которые приняли советское гражданство в период паспортизации в начале тридцатых годов, а потом воевавшие вместе со всеми в Отечественной войне в Красной Армии. Это были заслуженные люди, с орденами и медалями, много такого народу погибло в войне, и их семьи почитались наряду со всеми остальными семьями фронтовиков. Эти две группы были явно своими для власти и все пикейные спорщики соглашались, что уж этих греков точно выселять не будут.

Но были и другие греки, как мой дед по отцу, которые не приняли советского подданства и остались либо гражданами Греческого королевства, либо взявшие так называемый нансеновский паспорт «гражданина мира», иначе говоря, в статусе лиц без гражданства.

Так получилось, что в моей семье, с материнской стороны, бабушка Соня была ярой советской патриоткой, устанавливала советскую власть в деревнях, где мой дед работал учителем. В общем, это был пример так называемой «беспартийной коммунистки», как ее называл мой отец. В партию бабушка не поступала, впрочем, неизвестно по какой причине: не захотела или не предложили. Национальный вопрос в компартии – это всегда было тонкое дело, а в закавказских республиках, то и дело по этому вопросу все рвалось.

Полной противоположностью по отношению к советской власти была моя родня с отцовской стороны. Дед был человек крутой, от революционного движения ничего хорошего не ждал с ранней молодости, можно сказать с детства. Его история – это чистый апокриф и требует отдельного рассказа, но так или иначе, он, а вместе с ним и оба его сына на фронт не призывались, поскольку были «иностранно-подданными». Дома это выражение было в ходу всегда, но, только став постарше, я сообразил, что оно означало.

Надо сказать, что, несмотря на резко отличные политические взгляды, жили мои родичи мирно в одном и том же дворе по улице Орджоникидзе, вплоть до того момента, когда родители поженились в сорок восьмом году. Так уж совпало, что буквально в это же время, по городу начали курсировать эти самые слухи о выселении  и начались многомесячные разборки в кофейнях на берегу. Наши доморощенные политиканы (а какой грек не любит почесать языком о политике!) стали обсуждать главный вопрос: кого же все-таки будут выселять. Вариантов было много, обсасывались они подробно, с учетом всех смягчающих и отягощающих обстоятельств.

Коммунисты-подпольщики говорили о партийной солидарности и своих заслугах перед Коминтерном, фронтовики били себя в грудь, показывали ордена и медали. Те и другие были уверены, что их не сошлют. Мы, дескать, уже кровью заслужили к себе хорошее отношение советской власти: хотя мы, конечно, не первого сорта нация, понимаем свое место под солнцем. А вот такие, как мой дед по отцу, понимали хорошо, что их выселят уже непременно, поскольку никаких логических (!) аргументов к своей защите у них нет. Иностранно подданный либо с белым паспортом, это все равно чуждый советской власти человек, чего о нем думать. А мои мама с папой только что поженились, и маленькому брату исполнился год, когда все это случилось. Поскольку мама вышла замуж за иностранного подданного, то она, естественно, ничего хорошего от властей не ждала, а просто стала готовиться к ссылке, продавала вещи, все, что можно было продать, собирала деньги в чулок. Денег правда, особенно не выручила, добра особого они с мужем нажить не успели, а от родителей кроме благословения получить ничего не получили.

Но это все было потом, а тем осенним вечером, перешедшим в ночь, когда все уже знали, что «это» произойдет сегодня ночью, моя будущая мама никак не могла распрощаться со своей самой близкой подругой – Полиной. Тетя Поля, как я ее потом в Чимкенте называл, как раз была из семьи учителей-политэмигрантов, которые по всем раскладам не попадали под выселение. Жили они рядом, от нашего дома, на улице Орджоникидзе, до дома маминой подруги было ровно два квартала и они весь вечер так и провожали друг друга от одного дома, до другого. Наконец, наступила кромешная южная сентябрьская ночь, и маме уже пора было возвращаться домой, все говорили, что выселять будут послу полуночи. Последние объятия, и мама бежит домой, где вся семья уже сидит на баулах, ждет. Вся, да не вся. Бабушка Соня, тоже уверена, что ее как совработницу с двадцатых годов, не должны выселить. Поэтому ее постель разобрана, она лежит на ней, а все остальные члены семьи, включая  и ее мужа, моего дедушку Александра Иордановича, сидят на баулах. И все ждут.

Наконец стук в дверь, входит тройка: коммунистический (или комсомольский, где как) работник, паспортистка и офицер-энкеведешник. Входят, светят карманным фонариком (света в городе в это время нет или выключили специально), видят - все собраны и раздраженный, но больше удивленный,  энкеведешник (видать уже не первый раз видит эту картину) спрашивает:

-  Откуда вы знали, что сегодня будет выселение? –

-  Да ведь все в городе знают уже полгода, - отвечает моя мама.

-   А вы почему не собраны? – это он обращается к бабушке Соне.

-  А меня не выселяют – с достоинством говорит моя бедная бабушка.

-  Как это не выселяют, как ваша фамилия?  - Такая-то.

-  Вот, смотрите, ваша фамилия в списке.

Смотрят и видят – правда, есть. Ну, тут все быстро сориентировались, собрали бабушкины скромные вещички в баул и пошли все к грузовику на посадку.

Правда в том, что всегда, когда мама вспоминала эту историю, она не могла удержаться от смеха, рассказывая, как была удивлена моя бедная бабушка, на многие годы вперед получившая урок от своей любимой советской власти. Смех и слезы всегда были рядом и маминой жизни и задержки ни с одним, ни с другим, у нее никогда не было.

Скорее всего, слухи о точном времени выселения распространились через советских и партийных работников, тех самых «троешниках», которые выселяли людей. Там были свои истории. Уже потом, после возвращения, отец узнал про своего лучшего друга Диму, с которым он жил рядом и дружил всю жизнь, сидел на одной парте, регулярно списывал уроки, а потом стал комсомольским работником и был назначен в такую тройку. Дядя Дима, как я его всю жизнь называл, коренной гудаутский абхазец, воевал и был ранен под Сталинградом, потом сделал карьеру при советской власти, всегда был порядочным человеком, что в те времена было гораздо сложнее, чем в любые другие советские времена. Понятно, что он не мог отказаться от участия в этой тройке, единственное, что ему позволили – не ходить по соседним домам, где все его знали с детства. Он ходил на выселение на Красный мост, в другой конец города. Потом он долгие годы помогал грекам, возвращающимся из ссылки, во всяких бюрократических делах, с пропиской ли, получением земли для строительства дома и вообще, мало ли проблем у переселенцев.

Бог знает, что это было, детская дружба или естественное чувство вины, хотя кто его мог тогда  винить в этом деле, но всю свою последующую жизнь дядя Дима помогал грекам, и его всегда радушно принимали в любом сухумском греческом доме. А когда наша семья вернулась из ссылки, одними из первых, в пятьдесят шестом году, то первая после ссылки прописка в паспорте у отца была в доме дяди Димы, тогдашнего первого секретаря райкома партии в Гудауте. Ссыльные знают, что тогда значила прописка в доме первого секретаря райкома…

Так и пошло, люди возвращались, беспроволочный телеграф говорил, что надо идти к Пантелею[1], у него «есть связи». На самом деле, папа шел с очередной бумагой к  дяде Диме, а тот, для виду слегка поворчав: «Слушай, Пантелей, сколько у тебя этих родственников», всем помогал, насколько это было возможно.

Вернемся снова в ту самую ночь сорок девятого года. Почти одновременно с нашей историей, в доме Полины шли лихорадочные сборы. Да-да, поголовно все сухумские греки, даже самые проверенные коммунисты-подпольщики, и герои-фронтовики, тоже оказались  в списках на выселение.

Конечно, как в любой советской акции, были и те, кому просто повезло, по разным причинам в эти два дня их не были в городе, и, когда они вернулись домой, то они остались жить в своих домах, как ни в чем не бывало. Среди таковых оказалась бабушкина сестра, мамина тетя Оля, в эти дни она гостила у брата в Тбилиси. Приехала через два дня в пустой от греков город и оказалась чуть ли не единственной гречанкой на последующие десять лет…

А в ту злополучную ночь, семья маминой подруги в жуткой спешке, срывая с окон занавески, паковала туда постельное белье, ведь была уже осень, а вышлют Бог весть куда, вполне возможно в Сибирь, кто знает, где зимовать придется. Понятно, что денег у них никаких нет, откуда деньги в семье учителей с тремя детьми. Моя мама, например, хоть и точно знала, что ее выселят, готовилась к этому загодя, но какие-то деньги смогла выручить только за пианино, все остальное ее добрецо пошло за сущие копейки. А тут, полночь, да на сборы полчаса.

Вот здесь, чем могли - помогли соседи, остальные обитатели этого дома. Был он не простым, его специально построили для немногочисленная тогдашней сухумской интеллигенции. И в ту ночь эти люди, русские, грузины, абхазы, сами нищие и голые, собрали все, что имели и отдали выселенцам. С тем они и уехали.

Отдельная история про дорогу в Казахстане, как хоронили по дороге умерших в теплушках людей. Мой дядя семнадцатилетним пацаном закапывал умерших вдоль всей этой длинной железной дороги и нашел силы рассказать об этом почти через пятьдесят лет. Он потом  долго лечился, голова сильно болела, и спать не мог. Потом были рождения и смерти уже на месте, в землянках, особенно в лютую первую зиму.

Это все понятно, но не это вытащила из памяти история Медеи. Так вот, с многочисленными отвлечениями, а что такое настоящая жизнь без них, подошли мы к моменту истины – здесь вся разница между книгой и жизнью. Все ближе мы к той истории, которая  мгновенно всплыла в памяти, когда я прочел историю про завещание Медеи.

 се кончается, кончилась и ссылка, разрешили возвращаться людям обратно, а теперь самое важное: куда возвращаться? Дома-то уже давно заняты, все греческие деревни вокруг Сухума заселены мингрелами, которых тоже насильно согнали из их родных деревень и пригнали в новую жизнь. Понятно, что их участь не сравнить с участью греков, выселенных в казахстанскую пустыню, но все же не будем, справедливости ради, забывать, что это тоже были жертвы произвола. «На берегу» говорили, что в этом вообще был бериевский план: сначала выселить греков, а потом абхазов, упразднить Абхазскую ССР и учредить мингрельскую автономию. Уж очень было обидно батоно Лаврентию, что абхазы, осетины, аджарцы имеют свою, хоть маленькую, но республику, а его родная Мингрелия – не имела. Число автономий было зафиксировано в Конституции СССР и новую можно было создать, только упразднив старую. По легенде, что-то не сложилось у Лаврентия и абхазов не выселили, хотя они, надо сказать, тоже были готовы к выселению. Опять же «на берегу» говорили вполне упорно, и никто особо не спорил, но где-то карты не легли, и абхазы уцелели. Замечательный апокрифический вариант предложил Фазиль Искандер в рассказе «Ловля форели в Гагре». Якобы Сандро Чегемский, шел на рыбалку и случайно набрел на берегу реки на компанию во главе с товарищем Сталиным, помог им наловить и приготовить форель. Товарищу Сталину понравился сноровистый абхазец, и он решил, что абхазский народ заслуживает почетного права жить во всесоюзной здравнице – Абхазии, да и Лаврентия полезно лишний раз укоротить, больно много о себе возомнил. Так абхазы и уцелели, благодаря форели и Сандро. Правду, конечно же, не знает никто, поэтому возможны самые диковинные варианты. Впрочем, этот мне весьма по душе, есть в нем запах настоящей истории, как во всем, что пишет уважаемый Фазиль. Кстати, семья Искандера, отец которого был консулом Ирана в Сухуме, жила недалеко от нашего дома, а мой папа хорошо знал и дружил со старшим братом потом уже знаменитого писателя.

В числе вернувшихся после ссылки была семья будущей жены моего дяди, которые жили в нескольких километрах от Сухума в деревне Багмарани. До высылки, эта деревня имела вполне греческое имя - Михайловка. Вся деревня была выслана вместе с остальными в сорок девятом, и потом папа со слов очевидцев рассказывал про муки недоенных коров, чье мычание несколько дней не давало спать соседям-грузинам и абхазцам, оставшимся в опустевших деревнях.

Только спустя много лет эти мои родственники поселились в своем старом доме, ведь большинство переселенцев построили себе дома в других местах. Правда же в том, что никто не завещал и не отдал им их собственный дом. Они попросту выкупили его у крестьянина-мингрельца, который жил в этом дом.  И все равно, это была уникальная история, большинство из вернувшихся переселенцев, включая и нас, никогда не вернулись в те дома, квартиры и комнаты, из которых их выселили в сорок девятом. 

Так, чем дольше я читал роман о Медее и ее жизни, тем ярче выступала в памяти другая, гораздо лучше мне известная женщина – наша мама Мария.

Что-то было общее в этих двух женщинах, книжной и настоящей. Наверное, именно история дома Медеи, отразила глубинную, неразрывную связь дома с хозяином, невозможность их раздельного существования. Опять же подлинная история оказалась страшнее, чем выдуманная, оказалось,  что твой любимый, родной дом может убить, что в какой-то момент жизни его можно и нужно забыть и продать, чтобы уцелеть в новой жизни.

Родственники, друзья и знакомые звали маму Марика, Маро. Сполна хлебнув горя в своей жизни, потеряв двух детей и вырастив троих, она обладала такой жизненной энергией, так разжигала жизнь и веселье вокруг себя, что всегда казалась несокрушимой. Но и ее жизненного запаса не хватило, когда она второй раз за одну человеческую жизнь потеряла свой дом..

Эта история про наш дом, вернее нашу последнюю сухумскую квартиру, в которой я жил до отъезда на учебу в Москву. Потом  оказалось, что уехал навсегда и прожил в этом доме не так много, но часто, практически каждый год приезжал туда в отпуск. Было много общего в обстановке этого дома на улице Бараташвили, прямо напротив обезьяньего питомника, с домом Медеи. В этом доме мы окончательно выросли, сюда с гордостью (и легкостью!) приглашали своих московских друзей, и этот дом рухнул в одночасье в августовский день девяносто второго года, когда в город с южной, «тбилисской» окраины вошли танки, как было объявлено, «восстанавливать» там конституционный порядок.

Наша квартира смотрела просторной лоджией на сухумскую гору с телевышкой. По утрам было прохладно, гора прикрывала дом от восходящего солнца и, в зависимости от времени года, она была, то светло-желтая от распустившейся мимозы, той розовая от цветущих яблонь на частных участках, густо налепленных по крутому склону. Все остальное время гора была зеленой от всяческой «вечнозеленой» растительности, которая так надоела в детстве, и которой так не хватало потом.

Это был ДОМ, в который было так приятно приезжать и который всегда был местом, где можно было отлежаться от московской маеты, где ты всегда был не ответственным отцом, а просто сыном и братом, и в котором царила мама. Много общего оказалось у вымышленной Медеи с нашей мамой и самое главное – чувство дома. Всю жизнь они строили свой дом, настраивали и отлаживали весь его механизм, обживали его для детей и внуков. Но нашей маме повезло меньше, чем Медее, скажем больше, дважды она строила дом и дважды потеряла, и второй потери уже смогла пережить. По сути, этот дом, эта злосчастная квартира ее и погубила.

Так получилось, что грузино-абхазскую войну родители встретили, будучи в гостях в России. Война разделила их с домом, не было возможности вернуться туда, и мысли о нем, уцелел ли он, не занял ли кто, все последние годы не давали спокойно спать нашей, казалось бы, неправдоподобно сильной маме.

По сути, это была вторая ее потеря дома, но, в первый раз, в сорок девятом, она была молодой и смогла ее пережить. Это было общее горе, вместе его и переживали, даже в ссылке не переставая веселиться той самой веселостью молодости, которая позволяет не замечать всех трагичных обстоятельств жизни самим фактом своего существования.

Первой серьезной покупкой моей мамы в Чимкенте был аккордеон, музыканту надо ведь на чем-то играть, пианино было не по карману, да и нужнее был именно аккордеон. Это ведь лучший инструмент для вечеринок, именин, свадеб, когда надо идти куда-то далеко. Вот папа и брал на плечо аккордеон, а мама весь вечер играла и пела вместе с отцом на всех мыслимых вечеринках тогдашней чимкентской жизни. Только много лет спустя, мы с сестрами поняли, почему в детских воспоминаниях у нас были только бабушки, родителей там как-то не было. Немудрено - с такой-то жизнью! И потом,  всю оставшуюся жизнь, частые гости из Казахстана вспоминали эти вечера, бьющую ключом мамины песни и неизменный аккордеон на папином плече.

Потом много лет она строила свой дом, делала его уютным и удобным для себя, для друзей, для детей и их друзей, а потом и для внуков. В итоге, случилась так, что мы всегда знали: есть на свете такое обетованное место, просто обыкновенный рай на земле. Расположен он под горой, рядом с железной дорогой, с обезьянами, которые по ночам нескончаемо галдели в ходе непрерывных разборок в вольере через дорогу, и бесконечными толпами туристов, которым всегда было дело до этих самых обезьян все оставшееся время суток.

 Дом, который насквозь пронизывало утреннее солнце, в котором всегда звучала музыка, и где всегда по утрам мама гадала на кофейной гуще своим подругам-соседкам. Времена были советскими, кофе же всегда в Сухуме был дефицитом, вот они часто и приходили со своим кофе, тут же в маленькой кухоньке на лоджии его дожаривали, мололи и тут же варили и потом не торопясь гадали на этой самой кофейной гуще. Здесь я первый и последний раз в жизни увидел, что значит «нагадать жениха» почти сорокалетней, засидевшейся в девках тетке, и какая это для нее радость.

Такой это был дом, который вдруг остался за линией войны, и слухи о том, что его заняли солдаты, о сломанных стеклах и потерянном незамысловатом имуществе доходили до мамы. Так вот и получилось, что сердце не выдержало второй потери дома и мы с отцом приехали в Сухум снова уже после ее ухода.

Конечно, маме повезло меньше, чем Медее, которая сохранила свой дом, но почему-то вижу я много общего у этих двух женщин, своей жизнью: одна реальной, а другая – книжной, доказавшей эту странную, губительную для жизни, связь человека и его дома. Поэтому последнее, что надо вспомнить по этому поводу, было чувство, с которым мы вошли в нашу квартиру после возвращения после окончания войны.

Как это часто бывает, действительность оказалась не столь ужасной, как слухи о ней, на самом деле, война пощадила нашу квартиру, но не пощадила нашу маму, она не дожила нескольких месяцев до конца войны. Когда же мы пришли домой, то оказалось, что самые ценные вещи соседи спрятали по квартирам сразу после начала войны и бомбежки, когда из окон вылетели стекла и занавески предательски свешивались из пустых рам, говоря о том, что хозяев нет дома и его можно «занять». Действительно, квартиру заняли под жилье для солдат и они там жили эти почти три года. Жили без особого для дома ущерба, почти вся мебель осталась стоять на своих местах, было странно чисто в комнатах, на стеллажах остались какие-то старые книги и единственным напоминанием о том, что было, оказалась небольшая пачка цветных фотографий, которую я нашел на нашем стареньком, уцелевшем холодильнике.

Это были типичные «курортные» снимки, с пальмами и неработающими сухумскими фонтанами, совсем неважного качества, какое там качество в военном городе, со старыми фотоателье еще советских времен. Только, в отличие от обычных курортных снимков с отдыхающими, на этих фотографиях были солдаты, которые, надо понимать, жили в нашем доме эти почти три года. Вернее их было бы назвать солдатиками. Худые длинношеии мингрельские мальчишки, очень похожие на ребят из моего детства, вместе с которыми мы учились, бегали купаться на море и играли в футбол до темноты. Их неожиданно выдернули из деревни на «восстановление конституционного порядка», дали в руки автоматы и отправили снова в Сухум, почти так же, как их дедов посылали туда же в сорок девятом. Какой-то вселенский круг замкнулся.

И последнее, самое странное и страшное воспоминание того дня. Смотрел я на эти снимки, на этих низкорослых ребят под пальмами с калашами, торчащими у них над головой, и должен был, наверное, испытывать к ним какой-то гнев, может даже ненависть. Ведь именно из-за войны, которую принесли они на своих штыках, так безвременно рано ушла наша мама, не выдержав гнета мыслей о потерянном доме. Но, странное дело, никакого даже подобия гнева я не испытал, было только странную горечь и жалость к этим несчастным мальчишкам и какая-то внутренняя пустота. 

Только и было мыслей: добрались ли бедолаги до своих деревень или погибли ни за что в окопах вокруг Сухума или в горах Сванетии в сентябре 1993(?) года, когда все грузины и мингрелы в одночасье бежали из города.

А наша любимая квартира с тех пор так и стоит пустая и я не буду сильно переживать, если мы ее когда-нибудь продадим. Возвращаться в нее я не хочу, а скорее всего, просто не смогу.

Эта история должна увидеть свет в память о тех людях и назло тем, кто пытался и пытается замолчать подлинную историю своей страны и своего народа. Страна эта – Советский Союз, а народ, как ни странно, не только наш бывший советский, но и самый что ни на есть - греческий. Поэтому я закончу этот текст подлинной историей совсем недавнего времени. В ней как в капле воды отразилось и то, что с нами было и то, что будет, если продолжать замалчивать свою историю.

Дело обстояло в самый расцвет перестройки, в конце 80-х годов. Сейчас февраль 2004 года, и мы хорошо себе представляем, что такое свободная пресса, а тогда все это только начиналось.

Было в перестройку несколько сквозных тем, в их числе – перемещенные народы, которых у нас они называли – репрессированными. Как водилось в советские времена, на все была разнарядка, была она и на «звание» репрессированного народа. Его получили те же поволжские немцы, крымские татары, чеченцы (тогда еще без современного синдрома), и очень немного балкарцев и прочих народов северного Кавказа. Историю нашей ссылки никто широко не обсуждал, она оказалась вообще вне контекста. Правда же в том, что тогда едва ли не полстраны было тогда переселено, и особо гордиться тут нечем. Но и не знать свою историю тоже негоже. А мне лично просто надоело объяснять всем подряд: почему же я – сухумский грек родился в Чимкенте.

Дело обстояло в газете «Московские новости». Люди постарше помнят те времена, когда каждый номер этой газеты встречали очереди в киосках, рядом с редакцией, на Пушкинской площади продвинутые демократы покупали всплывшую из подполья «Хронику», газеты литовского Саюдиса и много чего другого. Так вот, помимо всего прочего, «Московские новости» были частью нового лица  СССР: выходило несколько вариантов перевода этой газеты, на английском, французском, немецком и многих других языках. Особенно буйным цветом эти клоны стали появляться в разгар перестройки. Дело дошло и до греческого варианта газеты. В Греции выходил выпуск на греческом языке, а в Союзе – он же на русском.

Готовила выпуски симпатичная молодая журналистка из Афин, с которой меня при случае познакомили. Слово за слово, и журналистка-гречанка меня спрашивает, где я родился, я отвечаю, как вдруг оказывается, что она ровным счетом ничего не знает о 49 годе и всей нашей истории. Ладно, у нас в СССР, тут и цензура и много чего другого, но это же демократическая страна со свободной, независимой прессой!

Девушка загорелась, - «Давай, попробуй описать эту историю, а я постараюсь ее опубликовать, это будет настоящая сенсация». Так через несколько дней появился на свет текст  под заголовком «Место рождения – Казахстан». Потом его, прямо при мне, диковинным тогда способом – «по факсу» (!), отправили в Афины. Проходит две недели, четыре, потом шесть – никакого ответа, регулярно покупаю греческий выпуск «МН» - нет моего материала. В очередной приезд в Москву захожу к ней в редакцию: «Что  происходит?». Она мнется-мнется, но потом все же рассказывает очень занятную историю, которая, повторюсь, сегодня меня нисколько не удивила бы, но тогда…

Выясняется, что греческий издатель не стал печатать этот материал, хотя он ему вполне понравился. Объяснение тому было вполне прозаично: читатели «МН» в Греции, в основном,  это греческие коммунисты, причем сталинского разлива. Но в Греции так сложилась политическая конъюнктура, что для этих самых греческих коммунистов Сталин был воплощением всего самого лучшего и светлого. Под его руководством СССР победил немецкий фашизм, он помогал коммунистам во время гражданской войны в Греции и прочая и прочая и прочая. Никакие разумные доводы, о том, что в войне еще участвовали США и Англия, а также многие другие страны, что в гражданскую войну именно Сталин, разругавшись с Тито разорвал отношения с Югославией, в ответ Тито перекрыл свои границы с Грецией и помощь  путем самым коммунистам пойти просто не могла. Неважно, это все домыслы и ошибки окружения (если что-то было не так), а вообще: Сталин – это наше все и на него не моги и не замай. В итоге, чтобы не потерять своего читателя, пришлось пожертвовать моей статьей во имя великой ежедневной цели: подъем и сохранение тиража. И ничего страшного, что новейшую историю российских греков в самой Греции до сих пор толком не знают и в газетах то и дело появляются материалы с утверждениями, что на самом деле все в истории советских греков было не так и плохо и нечего клеветать. Был это политический или экономический заказ – кто знает. Ничего не напоминает из  истории нашей новейшей журналистики?

Так этот материал ушел «в стол», и мне до сих пор приходится рассказывать свою историю снова и снова. Хватит.

Пущино, 29 февраля 2004 г.21 ч. 08 мин.

Послесловие автора сайта

Вот вы и дочитали то, что написал Гарик, и, надеюсь, поняли, чем я руководствовался, когда пригласил его на свой сайт. Для меня же лично поразительными оказались не только общие закономерности, проступающие в Гариковом тексте, но и частные совпадения, которые неожиданно сближают наши судьбы. Как и у Гарика, у меня была бабушка со стороны мамы, которую все звали «беспартийной коммунисткой», а дедушка с отцовской стороны смотрел на все происходящее скептически и имел к тому достаточно оснований. Его посадили по ерунде, он успел оказаться на грани смерти от дистрофии, но ему страшно повезло, что сын, мой папа, сумел вытащить его, умирающего, из лагеря. А в это время каким-то другим лагерем  командовал человек, которому предстояло стать моим свойственником спустя 30 лет…

Тот же самый дед рассказывал, как в марте 53-го вся Московская Окружная Железная Дорога была забита теплушками – это после казни врачей нас, московских евреев должны были вывезти – тех, кто останется после запланированного погрома, в Биробиджан. Мне тогда не исполнилось еще 3 лет, и с высочайшей вероятностью я бы до места назначения не доехал – статистика депортаций советских репрессированных народов показывает до 30% смертности в пути, особенно детей. И что-то мне подсказывает, что для евреев тогда, в 53-м, не сделали бы исключения…

Мне тогда колоссально повезло, и я всю сознательную жизнь помню об этом. Советская власть по частям, по мелочи, старалась отдать мне то, что у нее не вышло в 53-м, но это, действительно, мелочи. Мне тут в гостевой один оппонент написал: - «Мы выросли благодаря Советской власти…» Мы, действительно, выросли, выучились и живем такими, какими стали, благодаря Советской власти, но некоторые, благодаря ей, умерли…

Об этом стоит помнить, и это касается всех – не только сухумских греков и московских евреев…