Не отойти от компьютера –
Застрял в паутине…
Едрена мать!

 

Поставили нам на работе Интернет. Это имело многообразные последствия, среди которых наиболее очевидным и поразительным оказалось радикальное изменение в получении научной информации.

В начале моей карьеры это был традиционный, освященный веками процесс – регулярное хождение в библиотеку института, сидение там над журналами в поисках чего-то интересного по нашей теме. Если удавалось найти в тех журналах, которые получала наша библиотека – замечательно! Если у нас такой журнал не выписывали – пожалте в БЕН – Библиотеку естественных наук АН СССР на Знаменке, там ассортимент был пошире. Для самых сложных случаев существовал МБА – межбиблиотечный абонемент, по которому могли прислать журнал или оттиск статьи, а однажды мне из ФРГ прислали микрофильм древней работы Дриша, про которую все говорили, но, похоже, никто не читал. В Москве еще можно было съездить в медицинскую библиотеку на Юго-Западе, библиотеку иностранной литературы на Яузе, на самый худой конец – в Ленинку с ее безумными очередями и бесконечными ожиданиями, в результате приходил отказ – уже кто-то читает… Кстати, наряду с знакомством с новейшими достижениями науки такое положение позволяло при необходимости слинять с работы по своим делам.

Однажды на этой почве у меня случилась просто анекдотическая ситуация. В начале моей работы у Бузникова образовался контакт с известным биологом Юлием Александровичем Лабасом, который как-то в то время «жил на два дома» - работал и в Москве, и в Питере. И вот как-то раз мне зачем-то потребовалось позвонить ему в ЦИН (Институт цитологии) в рабочее время, голос, откликнувшийся из северной столицы, поразил: - Лабас в бане!

Ну, думаю, ни фига себе у них там в Питере свобода – парятся в рабочее время совершенно открыто и еще на все страну об этом раззванивают! Я поделился своим впечатлением с шефом, а он засмеялся и объяснил, что Лабас не в бане, а в БАНе – так называлась питерская библиотека АН…

Добытую в библиотеках информацию можно было законспектировать в гроссбух, но я позже поддался на новые веяния и стал пользоваться перфокартами. Теоретически, они были предназначены для поисковика СНК (Спица, Ножницы, Картон) – это были широкие листки тонкого картона, по краю которых шел двойной ряд отверстий. Идея состояла в том, что, прорезая эти отверстия, можно было производить поиск в массиве данных механическим способом. Для этого в отверстие, кодирующее интересующую область знаний, через всю пачку заполненных перфокарт надо было вставить спицу или другой тонкий металлический штырь, приподнять ее, и тогда соответствующие перфокарты выпадали из пачки на стол.

На самом деле, никто ничего не резал, и нужную карточку отыскивали в пачке путем перетасовки.  Когда количество карточек выросло так, что время перетасовки перевалило через предел разумного, оказалось, что основные нужные ссылки я помню на память, и надо добавлять только что-то по конкретному поводу.

Однако, прогресс не оставлял нас в покое. Сначала появились издания Science Citation Index – на бумаге, но там была информация по журналам, о которых мы и не слыхали, потом индекс появился на дискетах и, наконец, открылся поиск Medline. В библиотеку потихоньку ходить перестали, очень долго ее берегли как память, да и, если требовалась какая-то мемориальная работа из 70-х или раньше, ее только там и можно было найти. В конце концов, помещения библиотеки оприходовали на разные институтские нужды, а зав. библиотекой осталась в институте, числясь на разных должностях – от уборщицы до технического секретаря. Sic transit gloria mundi…

Помимо писания статей и отчетов, а также работы с сокровищницей мировой научной литературы, а еще пользовал компьютер для статистической обработки результатов, да вот, обмениваясь текстами по электронной почте, мы с шефом написали большую статью в соавторстве с американской коллегой, в глаза ее не видев. (1)

Однако было соблазнительно поискать в виртуальном пространстве родственные красно-синие души. Оказалось, и искать-то особо не надо – всюду их следы, по которым и прибрел я на Пески (2) .

 

 

 

 

 

 

Авалу Шамханов и Шахруди Дадаханов

Поначалу, правда, показалось, что тема «пил-блевал», которая у меня ассоциируется с Большим практикумом по алкоголизму на младших курсах Биофака, занимает там основное место. Потом все же обнаружилось, что и про футбол, бывает, пишут, когда народ постепенно отходит от третьих таймов. Стал не только почитывать, но и пописывать. Тем более что как раз тогда в ЦСКА и российском футболе случилась революция, смысл которой стал ясен не сразу.

Евгений Гинер на переднем плане

Первая мысль при смене владельца – это всего лишь результат борьбы за лакомый кусочек – легкоатлетическо-футбольный комплекс ЦСКА, превращенный в дикий рынок вроде Черкизона. С доходов от аренды этого сооружения, насколько я понимаю, и существовала в последние годы футбольная команда, и то ли на этот актив нашлись более могущественные претенденты, то ли, по слухам, кого-то в министерстве обороны не устраивала этническая принадлежность Дадаханова и Шамханова. У меня нет национальных предубеждений, и отстранение от руководства людей, дважды за последние три года приводивших клуб к медалям, показалось мне несправедливым. Разговорчики насчет того, что якобы за счет прибылей от рынка в ЛФК ЦСКА финансировались чеченские боевики, я считаю бредом – если бы на это был хоть намек, расправа была бы куда более жестокой.

Сами бывшие владельцы рынка и клуба в многочисленных интервью настаивали, что никакой поддержки боевиков не было, сами они были в оппозиции тогдашнему чеченскому руководству и вывезли родню в Москву. Их рассказы изобилуют инвективами в адрес фээсбешников, которые массово фабриковали дела на московских чеченцев с помощью запугивания и фальсификаций. С этим они связывали и исчезновение жены Долматова.

Так или иначе, власть в клубе переменилась, и у его кормила оказался человек, армейским болельщикам неизвестный – Евгений Леннорович Гинер.

Начало его правления было вдохновляющим – клуб произвел массовую закупку игроков высшего на тот момент сорта – Соломатин из «Локомотива», парочка балканских легионеров Ранджелович и Элвир Рахимич, запомнившийся по зимнему турниру СНГ латышский хав Юрис Лайзанс, Игорь Яновский, Спартак Гогниев и Денис Попов. И размер списка, и его качество впечатляли, и то, что впечатление было не зряшним, подтвердилось уже через два года, когда почти все перечисленные добыли нам первое российское чемпионство. Элвир вообще стал одним из краеугольных камней команды, заслуженным аксакалом и хранителем духа и традиций – первым из легионеров, добившимся в нашем клубе такого к себе отношения и переставшим восприниматься как иностранец. После карьеры игрока он остался в клубе, а его сыновья прошли через пирамиду армейских команды разных возрастов.

Нельзя сказать, что принятые новым менеджментом меры дали волшебный эффект – какие-то обнадеживающие признаки присутствовали, но решительного перелома не случилось. У нас на моей памяти ни разу не было, чтобы очередная «волна рекрутов» принесла мгновенный результат. А здесь еще процесс становления команды был сломан двумя ужасными событиями.

Из всех приобретений того года наиболее яркое впечатление производили игра и прогресс вратаря с Украины Сергея Перхуна. С какого-то момента он вытеснил из ворот своих старших коллег, проявив блестящую реакцию и смелость. Господи, лучше бы он не был таким самоотверженным и смелым… В Махачкале в игре против «Анжи» Сергей пошел на выход далеко из ворот и в борьбе за верховой мяч столкнулся головами с форвардом хозяев Будуном Будуновым. Там не было какого-то злого умысла, просто несчастный случай, Будунов тоже получил травму… А Сергея доставили в больницу, осмотрели и отправили домой в Москву. В машине Перхун потерял сознание и больше в него не приходил. Посмертное исследование выявило трещину крыши орбиты глаза, однако, обычно такая травма не приводит к фатальным последствиям – патологоанатомы, насколько мне известно, так и не пришли к определенным выводам о причинах катастрофического развития событий.

Несчастье омрачило и обстановку в команде, и последние месяцы жизни Павла Федоровича Садырина, который боролся с онкологическим заболеванием и, превозмогая себя, работал до последней возможности. В начале октября он вынужден был покинуть пост и 1 декабря скончался. Смерть Садырина стала еще одним трагичным эпизодом в армейской истории, которых там предостаточно. Павел Федорович был очень хорошим человеком и замечательным тренером, мы ему обязаны славным трехлетием 89-91 годов и чемпионским успехом. Вечная ему память! (3)

Сезон 2001 года стал последним в бесконечной череде спартаковских побед, и начались «большие перемены». Я не раз в мыслях радовался, что папа, заядлый спартаковский болельщик, этого не видит, а, может быть, это Спартак, лишившись своего верного многодесятилетнего болельщика покосился… А у нас стала вырисовываться нынешняя команда.

Предыдущий сезон, законченный под руководством Александра Кузнецова, оставил противоречивое впечатление. После долматовского успеха, основанного на блестящей сыгранности и отлаженности обороны, то, что творилось у нас в задней линии, смотрелось ужасно. К тому же, не знаю, это субъективно или нет, но мне все время казалось, что именно против армейцев противники проводят свои лучшие матчи. А у нас - как повторяющийся кошмарный сон: Семак или Рахимич тащит мячик вперед, а все – стоят!

После массовых дозаявок еще и возникло психологическое давление общественных ожиданий немедленного успеха. А ведь вот так менять сразу почти весь состав – это даром пройти не могло. К тому же мне опять не хватало в нашей игре разума и того, кто может его привнести. Все же после сезона я выразил робкую надежду, что «…дай бог, в следующем сезоне построить игру, что-нибудь отхватить (но чемпионство – нелогично), не распугать спонсоров, и, благословясь, в 2003 году всех рвать в мелкие клочья».

Как я угадал со сроками!
***

В жизни нашей семьи тот год тоже был отмечен двумя важными изменениями. Во-первых, Танька с благословения своего нового руководителя начала экспериментальную работу по кинетике алкоголя и, совсем как я когда-то, перестала бывать по выходным дома, поила своих подопытных 20%-ным спиртом и смотрела, с какой скоростью они трезвеют. Ее работа через некоторое время неожиданно приобрела острую актуальность в связи с нескончаемой думской бодягой вокруг допустимого порога алкоголя в организме водителей. Когда через несколько лет Танька опубликовала несколько статей по этому вопросу, ее стали регулярно звать на телевидение – объяснять народу и законодателям, как алкоголь на самом деле влияет на навыки автовождения.

Таня в телепередаче «Главная дорога», объясняет, как себя вести с полицией

Нацелилась она и на кандидатскую диссертацию, что для матери двоих уже взрослых детей – немалый подвиг. И так прошло почти десять лет, за которые я выучился ходить по магазинам и покупать в дом все продукты, кроме мяса, про которое оказался так и неспособен запомнить – что на суп, а что на отбивные, а жена в ответ только потчевала сочными историями из жизни московских автоалкоголиков, вроде этой:

Гаишники с мужиком очень дружелюбны, сам мужик сияет совершенно счастливой улыбкой, и у него для этого все основания - на Ленинградке он, уклоняясь от перебегавших дорогу в неположенном месте двух девчонок 9-ти и 12-ти лет, засадил свою Газель в дерево. Машина – всмятку, дети – целы, мужик, к счастью – тоже. Абсолютно адекватен, в позе Ромберга устойчив, пальценосовую пробу выполняет, проходит по половице – клиническая картина совершенно трезвого человека.
В моче – 7 промилле алкоголя… Организм такой… (4)

Сами мы после переполненной приключениями поездки по тверским и новгородским лесам решили немного отдохнуть от продукции отечественного автопрома и попробовать что-нибудь европейское. В результате нами был приобретен заслуженный ветеран – 11-летний Фольксваген-Пассат В3, одна из их удачнейших моделей да еще и с кожаным салоном. Но самое главное – движок! Ни на одной из наших последовавших за Фольксом машин не было такого могучего приемистого мотора, позволявшего на четвертой скорости разгоняться в гору. И тогда нас, наконец, перестал преследовать сакраментальный вопрос всех жигулистов: - Заведется поутру или нет?

Теперь мы строили планы евровыездов, позволяющих совмещать удовольствие от автовождения и свободное перемещение по территориям, уставленным историческими памятниками…

Путешествие в госпиталь

Однако, еще до того мне пришлось пуститься в совсем невеселое путешествие.

Забеспокоились мы в день рождения тещи – 9 февраля. Сын Женя, поехавший поработать в реховотский институт, не позвонил любимой бабушке. Мы сами попытались дозвониться в Израиль, чтобы этот забывчивый молодой человек успел поздравить хоть до полуночи – не вышло. Только на следующий день удалось выяснить, что Женя, его дочка Рената и ее мама Катя попали в автоаварию. С Катей и Ренаткой все в порядке, а основной удар пришелся на правую переднюю дверь, за который сидел Женя, у него порезы лица и его отвезли в больницу. Вот тут беспокойство перешло в ощущение беды – стало ясно, что нам зачем-то врут – за бугром с порезами не госпитализируют. Пришлось поднять по тревоге байдарочных приятелей, откочевавших в Израиль, и они сообщили, что наш сын лежит в реанимации госпиталя Ихилов в Тель-Авиве с множественными травмами в медикаментозной коме. Друзья передали телефон хирургического отделения, чтобы мы туда позвонили, и доктор Саша Сотман все объяснит.

Дозвонившись в госпиталь я, несмотря на отчаянность ситуации, не мог удержаться от улыбки, когда в трубке услышал хор из четырех – пяти голосов, кричащих по-русски: - Саша! Саша! К телефону – Москва!

Доктор объяснил, что основная проблема – субарахноидальное кровоизлияние. Первая томограмма показала ее наличие, а вторая – что она перестала увеличиваться. По поводу прогноза честно признался, что при таких травмах он всегда затруднителен.

Все следующие дни – это синусоидальная перемена собственного состояния от надежды – после разговоров с больницей или с тамошними друзьями по вечерам, к напряжению по утрам, потому что все плохое случается ночью, а терпеть надо еще целый день до вечера. Через несколько дней сообщили, что мое присутствие рядом с сыном необходимо, и я почувствовал какое-то облегчение – проще, когда видишь ситуацию воочию. Очень хорошо получилось, что у меня был действующий загранпаспорт, которым я пользовался в своих командировках, а у Таньки его не было за ненадобностью. У меня, к тому же, и  английский был получше…  

Я рванул в консульство, женщина, оформлявшая документы, как только прочла факс из госпиталя, перестала задавать вопросы и только пригласила к трем часам за визой. В аэропорту Бен-Гурион встретил приятель и отвез в огромный госпиталь – куча корпусов, бесконечные коридоры, повороты, которые уводят не туда, лифты, которые останавливаются не там, справочные, в которых говорят не то. В конце концов, нашли хирургию «Алеф». Поднялись. Вошли.

То, что я увидел, было ужасно…

Врачи в разговорах высказывались осторожно, де, когда начнется восстановление неизвестно, а пока так – капельницы, и интенсивная терапия… Глубокая ретроградная амнезия (5) , однако ж, на мою просьбу нарисовать ДНК, сын аккуратненько изобразил двойную спираль, а потом стал дорисовывать какие-то комочки. На вопрос, а это – что такое, посмотрел с недоумением и сказал, что это факторы транскрипции.

Потом меня отвезли в Реховот, где Жек жил с Катей и дочкой Ренаткой – передохнуть с дороги, а на ночное дежурство у койки сына остался его приятель. Рената, которой еще не исполнилось трех лет, мне рассказала, что «мы упали в воду». Так у нее отложилось в голове их автопроисшествие – как нечто очень неприятное, ну, как купание в ванне, которое она терпеть не могла…

Мое первое дежурство принесло только новое беспокойство – врачи испугались нарушения водно-солевого баланса и снова перевели сына в реанимацию, правда уже наутро вернули в отделение. При этом он был явно не в порядке: очень часто с воодушевлением начинал какую-то фразу, а потом терял нить и замолкал…

На следующий день было принято решение, что можно начинать мероприятия по устранению гематомы – стали колоть гепарин. И буквально назавтра появились некоторые признаки улучшения, и у меня немного отлегло от сердца.

Вообще, госпиталь произвел сильнейшее впечатление. Вот ведь самое простое – кровать. Даже представить себе тошно, каково бы все было, если бы не эта кровать. Сенсорные клавиши на пульте позволяли менять не только угол наклона всей кровати, но и отдельно спинки, а когда надо было покормить Женьку, отдельная клавиша позволяла образовать угол под его коленями, чтобы не сползал. Столик был вмонтирован в прикроватный монитор и легко выдвигался над кроватью, так что, обедая, ему не надо было ни изгибаться, ни наклоняться. В палате был и свой санблок.

Удивляло сочетание почти поголовного русского языка у персонала и совершенно не нашего уровня работы. Однажды на этой почве возникло просто анекдотическое недоразумение: сына пришел проконсультировать врач из другого отделения. Образцовая рязанская физиономия – круглолицый, курносый, белявый, и я, привыкши, что иначе быть не может, изложил ему свои вопросы. Доктор с извиняющейся улыбкой на английском ответил, что он по-русски, к сожалению, – ни бум-бум, он – датский…

Совершенно меня поразило, когда после обеда для Женьки, который он, несмотря на состояние, слопал быстро и не меньше, чем на половину, санитарка принесла тарелку и для меня: - Вам надо покушать! Вы устали!

Я от смущения и от нервности момента есть не стал. А потом мне объяснили, что это обычная практика – не милостыня бедному русскому, а система. Родственники, сидящие со своими больными, берут на себя часть работы персонала, а потому и не жалко им тарелки обеда. Потом я уже сам заходил вечером на кухню – налить себе кофе и взять печенье.

С вечера пятницы и до ночи субботы в Тель-Авиве и округе все замирает, железная дорога встает, все закрыто – добраться до Реховота практически невозможно. Несколько раз меня забирали ночевать к себе в Кфар-Сабу приятели. Из окон их квартиры открывался вид на арабский город Калькилию в нескольких километрах оттуда, и они в разговоре с облегчением отметили, что вот, слава богу, начали строить дома на противоположной от них стороне улицы, и теперь они будут ближайшей целью при обстреле со стороны арабов. Надо сказать, что опасения, видимо, были вовсе не беспочвенны – и каньон (6) в Кфар-Сабе, куда мы заезжали по дороге, и строившаяся железнодорожная станция, хорошо видная из их окна, в недолгом времени были взорваны арабскими террористами, причем с немалыми жертвами.

Недели через три Женьку перевели в шиккум – санаторий для долечивания. А через пару дней, когда я вышел из дома в Реховоте, показалось, что, пожалуй, жарковато. Вылез, как всегда на «Тахана Мерказит» - центральном автовокзале, вокруг которого напутаны мосты и эстакады, дающие плотную тень, там было еще ничего, а потом я вышел на открытое место… Меня мгновенно окатило не жарой, а зноем. Воздух был просто раскален, потом оказалось, что температура поднялась до 36 градусов, вдыхать там было нечего – только жар. Нельзя сказать, что покрываешься потом – все испаряется мгновенно. А предстояло пройти через мост над трансизраильской магистралью Аялон и по улицам, ведущим к шиккуму, километра полтора. Дотуда я дополз на последних каплях влаги в организме. Во дворе в тени огромных фикусов удалось вдохнуть что-то вроде воздуха. По зданию носились сестрички – включали кондиционеры, отключенные на зиму.

Я улетел, когда Женьку стали отпускать на выходные домой. Потом он вернулся в Москву...