Два товарища

Левон Михайлович Чайлахян, которого я не раз поминал и в тексте «Долгое падение на камни» и в разных сериях «Бредов и анекдотов», помимо того, что был весьма талантливым и известным физиологом, отличался еще и ярким темпераментом во всем, что делал – и в экспериментальной работе, и в футболе, в который гонял с нами на Витязе, и в разнообразных гулянках, которыми завершались в экспедициях рабочие дни. При этом ангелом он не был, что мне известно, но чем я делиться с вами не собираюсь, а вот настоящим мужиком – да, за что я его очень уважаю.

Когда-то давно три студента кафедры физиологии Левон Чайлахян, Иван Родионов и Сергей Ковалев дружили и запомнились многим тем, что на кафедральных гулянках исполняли вечный хит «Три громилы». Выпустившись с Биофака все они начали успешную научную карьеру, и Иван стал доктором и профессором родной кафедры, Левон в конце жизни дослужился до член-корра, а Сергей тоже быстро защитил кандидатскую и стал одним из крупнейших специалистов по межклеточным взаимодействиям.

А потом Сергея взяло КГБ за антисоветскую деятельность и вломило от души – и по сроку, и по месту отбывания наказания. Левон Чайлахян, к тому времени успешный заведующий лабораторией Института проблем передачи информации, никакой политикой не занимался (во всяком случае, мне об этом ровно ничего не известно, хотя начиная с экспедиции 1977 года по 1982-й я с ним теснейшим образом регулярно общался и сотрудничал, что вылилось в ряд совместных публикаций). На нем была ответственность за работу и нормальную жизнь очень большого коллектива очень хороших ученых (многие из которых и сами бы могли возглавлять лаборатории, да анкета подвела, а многим и не хотелось – они себя неплохо чувствовали за спиной Левона), а за контакт с осужденным антисоветчиком могли и его попереть, и коллективу бы не поздоровилось. Вот такие разговоры я сам слышал, когда Ковалев был осужден, а еще сильнее они вспыхнули, когда стало известно, что Чайлахян пишет Ковалеву и даже съездил к нему на свидание в колонию.

И, знаете – ничего! Во всяком случае, прямо тогда никаких оргвыводов в отношении Чайлахяна сделано не было, как и после второй такой же поездки. То ли власти посчитали это мелочью, то ли отложили на потом, да руки не дошли. Хотя заранее, конечно, никто никому ничего гарантировать не мог.

Ничего не значащее слово

Еще когда мы только поступили на Биофак и заполняли всякие документы и анкеты, среди них попалась бумажка, в которой alma mater осведомлялась о наших вненаучных интересах. Я, помнится, написал, что собираюсь в секцию бадминтона, и решил, что удовлетворительно отмазался от вопроса. А вот мой старший товарищ Володя, который по сравнению со мной тогдашним – совершеннейшим сопляком – был уже взрослым человеком и поступил как закончивший с отличием медучилище, заполняя эту анкету, неожиданно для меня воскликнул: - А вот на этот вопрос ответить очень легко – Агитбригада!

Я еще тогда скривил губу, потому что считал все «агит» тем, от чего следует безусловно держаться подальше.

А потом, уже на летней практике после второго курса я вдруг осознал, что большинство моих друзей или ребят, с которыми я бы хотел дружить, собрались в этой самой агитбригаде Биофака и усиленно репетируют перед Красноярским агитпоходом. Элементарная зависть тому, что они такой замечательной компанией собираются в такое интересное место, провоцировала меня к ним попроситься, но, во-первых, мне было не очень-то приятно приходить туда последним и так поздно, а, во-вторых, я в себе не чувствовал никаких талантов, которые бы оправдывали мое присутствие в этом коллективе.

Дело в том, что Агитбригада Биофака, во всяком случае в наши времена, никого ни за что не агитировала, а ездила по городкам и вёскам с концертами художественной (да, довольно-таки художественной) самодеятельности – песнями, плясками, репризами и всякой музыкой. В общем, осенью на третьем курсе я себя таки переломил и пришел к ребятам проситься с ними в агитпоход. Меня приняли, хотя у меня и тогда не обнаружилось никаких потрясающих талантов, но и применение мне нашлось, и даже петь вторым голосом меня кое-как научили. С агибригадой я прошел Вологодский 70-го года, Тюменский 70-го и Новгородский 71-го года походы и, таким образом, заслужил агитбригадовское звание «старик», которое присваивалось как раз за три похода.

Несмотря на свои посредственные художественные способности я получил полное удовольствие от этих занятий в первую очередь потому, что оказался в, действительно, офигительном человеческом коллективе, равного которому потом не встречал в жизни. Об очень многих ребятах я вспоминаю с большой теплотой, но история одного человека из нашей агитбригады стоит особняком и в какой-то степени является знаковой для того периода советской жизни. Мы часто собирались, особенно перед походами, да и на заключительные послепоходные гулянки по домам друг у друга, и в том числе где-то в Сокольниках у одной девочки, которая даже не у нас училась, а на одном из факультетов в Главном Здании. Мы были знакомы с ее родителями, будучи в гостях разговаривали с ними о том, о сем…

А потом вдруг выяснилось, что папа этой девочки – известный диссидент, и перед Московской Олимпиадой, когда город зачищали от «несознательного элементу», ему, как и многим, влепили пятерку. Никакого компромата на него не было, даже судья ему на процессе сказала, де, мы все знаем, какой Вы порядочный человек… Но на судьбе его это никак не сказалось – ему еще, помнится, внутрилагерный срок навесили…

Вот, казалось бы, парадокс – дочь диссидента в агитбригаде! А на самом деле никакого парадокса нет: просто слова при Советской Власти либо значили совсем не то, что могло бы показаться лингвистически, либо не значили совсем ничего. Ну, как выборы – никто ни из кого не выбирал (и не выбирает), или теперь газета «Московский комсомолец» нихрена не имеет отношения к коммунистическому союзу молодежи, или команда «Крылья Советов» - ну, какие крылья, когда уже нет никаких советов, или вот на заборе написано… а там дрова. Вот и в агитбригаде Биофака собрались порядочные люди вполне интеллигентского воспитания и убеждений, чего никто ни от кого и не скрывал. А то, что это именно так подтверждается отсутствием каких-либо репрессий в отношении того поколения бригадистов.

NB "Зашифрованная девочка" с другого факультета и ее папа - это Таня и Александр Павлович Лавут (сын того Лавута, которого поминал Маяковский "...сне рассказывал тихий еврей...). Их уже больше нет на светe. RIP

Конспираторы

То, что нарваться студенту на неприятности можно было на абсолютной ерунде, свидетельствует история, случившаяся на биофаке вскоре после того, как я его окончил. После Семидневной войны открылась маленькая калитка для «отъезжантов в Израиль», и среди этих пионеров оказалась девочка с факультета. У девочки был мальчик тоже биофаковский, и они договорились, что, если все у нее на Земле Обетованной будет хорошо,  в открытке (это был хороший тон – слать открытки, чтобы не заморачивать «инстанции» возней с вскрыванием и заклеиванием писем) будут слова «нюхаю кактус!» Какой-то код был придуман, наверное, и на случай печальной ситуации, но история об этом умолчала, потому что открытка пришла со словами про кактус.

Вот тут система показала себя во всем блеске бдительности и могущества. Мальчика вызвали в первый отдел Университета и стали задавать вопросы о смысле фразы, которую органы сочли либо шпионской, либо антисоветской. Наивные попытки вкрутить, де, девочка описывает невиданные ею прежде и впечатлившие чудеса ближневосточной природы, были с негодованием отметены, и карательные органы принялись карать – было объяснено, что лицо с ТАКИМИ порочащими его связями не может проходить подготовку офицера медицинской службы запаса Советской Армии, что автоматически означает отчисление с факультета и призыв в ряды вышеупомянутой СА уже в качестве рядового. Точно не знаю, чем окончилась история для парня, поскольку вскоре уволился с факультета и несколько лет там не появлялся…

Исключение из правила

Когда отъезды в Израиль (а на самом деле – по большей части в Штаты) перестали так или иначе быть экзотикой, возникла и система реагирования на это власти. Собравшихся уезжать, как правило, увольняли с работы, а членов партии в обязательном порядке исключали. Сначала это делалось с помпой, потом все стихло, и партийные документы просто изымались без особых формальностей.

Сложнее было с остающимися родственниками отъезжающих. В основном, набор мер был таким же – принцип коллективной ответственности в СССР никто не отменял: увольнение и исключение из партии. В той или иной степени накладывались ограничения на устройство на работу, и уж обязательно возникала печальная запись в объективке в графе «Есть ли родственники за границей?»

Все же имелись и исключения, и одним из них оказался мой собственный отец. В Израиль уезжали его мать, сестры и, что хуже всего, его дочь от первого брака – Анка. И отец, и вся семья, в принципе были готовы к самому жесткому варианту, и, действительно, парторганизация ВТИ завела персональное дело, а потом провела открытое партсобрание Института, на котором вины отца обсуждались публично. И вот тут оказалось, что Советское государство достаточно практично, чтобы не жертвовать ради своих идеологем ценными работниками. Вот мой папа, заведующий головной лабораторией страны в области пуска и наладки котлов тепловых электростанций, член Научно-технического Совета Министерства энергетики и электрификации СССР был сочтен чересчур ценным, чтобы соблюдать на нем общие правила. Ограничились выговором без занесения, что следует признать совершеннейшим либерализмом. За границу, правда, выпускать перестали, и, думаю, несколько лет жизни похитили этим судилищем, но ведь могли и уничтожить…

***