 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
Сто лет назад 26-го января 1921 года, в день признания государствами Антанты независимости Латвии и Эстонии, родился Боря. Это мой дед, но я его называл только Борей, как и другого моего деда – Оскара, просто «дедушки» и «бабушки» у нас не были приняты. Я помню, что мне уже в совсем мелком детстве казалось, что эти слова старят, а у меня дедушки и бабушки ещё ого-го. Все четверо тогда вовсю работали. Боря работал до последних дней, восьмидесяти лет от роду.
Боря учил меня играть в бадминтон («ты просто роняешь волан и бьёшь, не подбрасывай») и сам был прекрасным бадминтонистом. Кроме того, он был прирождённым организатором. Причём его активность могла быть кипучей по содержанию, но без внешних эффектов, шума и пыли. Мы сколько-то раз отдыхали летом у друзей на даче в районе Саулкраст, под Ригой. После обеда выходили играть в бадминтон, используя ворота участка в качестве сетки. Но мы прочерчивали границы площадок, наносили разметку зон, чтобы правильно отмечать ауты. Местная детвора из дачного посёлка стала присматриваться к нашим бадминтонным баталиям. Тогда Боря пригласил их присоединиться к турниру. Я помню, как мы чертили турнирную таблицу и теперь по очереди одиночки и пары сражались через ворота. Среди местной детворы был один особо крупный парень, ростом может и выше Бори, но никого хотя бы чуть-чуть могущего с ним сражаться не было. Задним числом я понимаю, что он давал всем форы, чтобы играть было интересно, но он никогда не признавался, что поддаётся. И я помню, что ощущал нетерпение и возбуждение этих незнакомых ребят, им хотелось сразиться про-взрослому, по правилам, со счётом и таблицей.
Боря научил меня чувствовать силу молчания. Он мог молчать очень выразительно. Рассказывают, что однажды он пошёл на апелляцию оценки, когда сын кого-то из друзей получил незаслуженную оценку, вероятно, из-за пятого пункта. Можно и сейчас уточнить детали той истории, но она запомнилась мне как семейное предание, в которое я верю, потому что помню Борю. Он пришёл туда и выслушал пересдачу незнакомого ему предмета, и молчал так веско, что занизить балл побоялись.
Боря был инженер-энергетик, строивший и запускавший уже построенные электростанции. Сказав это, я скорее всего создам ложное впечатление у людей нынешнего века, потому что сейчас профессионалы чуть ли не гордятся своей узкой специализацией и даже как бы подчёркивают своё право на невежество за пределами своего крохотного профессионального пятачка. Но Боря родился – и это в детстве повергало меня в трепет – аж за три года до смерти Ленина! Это значит, что он в детстве, не только прогуливая школу, сбегал на футбол, но и регулярно ходил в оперу. Вот дискотек в его молодости не было, это правда, но опера была. Рабле, де Костера, Джованьоли – самых важных авторов моего детства я воспринял от своего папы, но он их воспринял от Бори. Уже во взрослом возрасте я познакомился с Камю из его библиотеки, на самом деле нормальной библиотеки советского интеллигента, со Стендалем, конечно, и всем таким.
Его рассказы о его детстве были окном в другой мир, который был ближе к приключенческой литературе. Как он построил себе площадку в духе Робинзона Крузо – в ветвях дерева во дворе. Соорудил подъёмник – специальный ящик на верёвке, куда мама внизу клала какие-нибудь яблоки, а он поднимал к себе и ел. И вроде бы с платформы в окно кухни, где была мама, он протянул какую-то сигнальную трубу. И там, на большой высоте, среди ветвей, был его остров. И как он строил всевозможные сооружения из каштанов, которые он собирал, прокалывал в них дырки и соединял их спичками, таким образом предвосхищая конструкторы типа Lego.
Но были истории и посерьёзнее, вроде того как они с другом построили плот, втайне накопили каких-то съестных припасов и отправились на плоту по Днепру куда подальше. Слишком далеко уплыть не смогли, потому что обвязка плота стала расползаться, так что они оба оказались в воде и еле-еле добрались до берега, потому что ещё и друг его не умел плавать.
А ещё однажды он забрался под поезд, который тронулся. И он вспомнил, что сзади прицеплены пульмановские вагоны с низким полом, которые его раздавят, так что он успел выкатиться из-под поезда между колёсными тележками, прежде чем он набрал ход. Думаю, что долгое время это была самая страшная история, которую я знал.
И конечно повесть о том, как он отправился на Урал, чтобы забрать из лагеря своего отца – Исаака Ильича, который имел право освободиться по состоянию здоровья (такое тоже было, а вы и не знали), но его не отпускали из лагеря, пока таких не наберётся на полный вагон, чего никогда не случалось, потому что больные лагерники до этого не доживали. Но он сумел добиться от лагерного начальства, может быть умолить его, чтобы отца отпустили с ним. И он не уговаривал себя в том, что «Сталин ничего не знает».
Во время войны Боря учился на энергетика в эвакуации. Жизнь была голодная, они с друзьями устроились подрабатывать в театре бутафорами. Их уволили оттуда после того как они сделали барабан, с которым по сцене должна была пройти хрупкая девушка, играющая мальчика-барабанщика, но такой тяжёлый, что она с ним падала, а, чтобы она всё-таки могла пройти по сцене, они прицепили на спину к ремню барабана тяжёлую доску-противовес, которая должна была прятаться под плащом на спине барабанщика. Это изящное инженерное решение почему-то не встретило понимания.
Коллеги-энергетики признавали его высочайший уровень как энергетика-котельщика, но ему как будто не хватало этого. Он был главным режиссёром капустников в своём институте ВТИ. Слава их разнеслась по всей Москве, так что появились даже совсем закрытые распоряжения, ограничивавшие доступ туда посторонних, потому что такая самостоятельная активность воспринималась чиновниками с опаской. Говорят, что в поездке на другой конец Союза, кажется, где-то на Енисее, родня услышала преломлённый слух про эти капустники.
Боря был очень неплохой пианист, хотя сам себя таковым не считал, насколько я знаю. Он научился играть самоучкой, был чуть ли не изгнан из музыкальной школы, когда оказалось, что на втором что ли году обучения он не знает нот совсем, а всё это время играл по слуху. И это было в его манере играть, что-то общее с теми пианистами салунов, которым ноты были не нужны.
Вообще он воспитывал не специально своих детей и внуков, а всех, кто оказывался рядом, единственно правильным способом – собственным примером. Интересно, что я ни разу не слышал в его речи ни одной нотки идишской или украинской речи, но ведь он был знаком с идишской и украинской культурой, но это знание хранил внутри, как и много ещё чего.
Мой разговор с Борей на каком-то чувственном уровне продолжается потому что при самых близких и долгих отношениях, он всегда знал что-то ещё, о чём я представления не имел. Можно начать перечислять, что бы я у него хотел спросить, но это бесконечный список.