Блог

Зимой 42-го мама пошла в армию добровольцем. Военком оказался сердобольным или разнарядка подвернулась, но ее сунули не на курсы медсестер, а в Ленинградский Военный Гидрометеорологический Институт, эвакуированный в Ленинабад. А как же – студентка Киевского политеха, отличница, таких мимо военного образования не пропускали. Учиться там, правда, предстояло всего полгода, а потом – в войска…

Однако, уже осенью, незадолго  до предполагавшегося выпуска появился приказ Верховного Главнокомандующего о переводе всех высших военно-учебных заведений на полный срок обучения. И мама, вместе со всем своим курсом пропутешествовала в обратном направлении – сначала в Москву, в после снятия блокады – и в Питер.

Укомплектован курс был такими же, как она сама девочками, вчерашними студентками и школьницами, и парнями, успевшими послужить на фронте и получить ранения и ограничения на летную службу. Было среди них немало украинцев с характерными фамилиями, и один из них – Добрывичир – загремел в комендатуру, поскольку так и представился патрулям, а те решили, что он издевается…

Никуда не денешься, со 2-го курса девчонки начали, к неудовольствию командования,  выскакивать замуж за однокурсников.

Мама рассказала, что у нее во взводе была слушательница тоже родом с Украины – младший инженер-лейтенант Гробокопатель. Понятно, хиханьки-хаханьки над фамилией изрядно девушку достали, и вот однажды она гордо заявила, что выходит замуж (опять же за однокурсника). Все приуныли из-за предстоящей потери мишени для дежурных шуток, а потом сообразили – за кого и воспрянули духом.

В девичестве Гробокопатель, младший инженер-лейтенант в замужестве стала – Кащей!

Зимой с 52-го на 53-м стали публиковать частями роман Василия Гроссмана «За правое дело» (продолженный затем легендарной «Жизнью и судьбой). Моя мама потом говорила, что и на нее, и на ее друзей и коллег в Центральной аэрологической обсерватории в Долгопрудном, где они тогда работала, отрывки произвели сильное впечатление. Через несколько дней в «Комсомолке» появился очень благожелательный отзыв, а это служило как бы удостоверением того, что роман можно хвалить публично. Вот и мама что-то в таком духе произнесла на работе вслух. А еще через день появилась в «Правде» статья исполнителя разных грязных дел по литературе Бубеннова, в которой он смешал роман с грязью.

Публикацию немедленно оборвали – статья в «Правде» означала неодобрение на высшем уровне. Не исключено, что и «Комсомолке»-то дали роман похвалить ради провокации. Судьба Василия Гроссмана складывалась и потом чрезвычайно непросто, но вся эта история ударила и непосредственно по нашему семейству.

В стране и так творились нехорошие чудеса – отшумела кампания по борьбе с космополитизмом, и все затаились, ожидая, сами не зная чего. А с мамой все повернулось серьезно – секретарь парторганизации прилюдно сказал ей, что ее антипартийная оценка романа Гроссмана в ближайшие дни будет обсуждена на партсобрании. Чем такие обсуждения кончались известно…

А дальше маме страшно повезло: еще до всей этой истории она из-за постоянного покашливания обратилась к врачу, и ей сделали рентген легких. А как раз на следующий день после угрожающего разговора вызвали в поликлинику и отправили в диспансер – туберкулез...

Под это дело, пролежав в больнице несколько месяцев, мама тихо уволилась, и парторганизация проявила гуманизм – не стала добивать, даже выговора не влепили. А как бы обернулось, если бы не диагноз …

Мамина болезнь развивалась в самый неподходящий момент – разразилось «дело врачей». Вообще, вот этого всего сам я не помню и восстанавливаю по рассказам и проговоркам родственников и их друзей.

Поползи слухи (впоследствии было подтверждено Эренбургом) о том, что еврейских деятелей заставляют подписывать письмо к правительству с просьбой защитить евреев от погромов и выселить их на Амур. Рассказывали, что Эренбург, певец из Большого театра Рейзен и генерал армии Крейзер отказались, а остальные послушно подписали. К деду прибежал его старый товарищ и рассказал, что у них на Московской железной дороге на запасных путях накапливают десятки составов теплушек для депортации. Хороши б мы были – папа - наверняка отдельно, потому что все время в командировках, мама с туберкулезом и я – двух с половиной лет от роду.

Что говорили о врачах, вообще, ни в сказке, ни пером…А тут маму забирают в больницу…

Что-то она сказала папе о врачах, – что не может быть, чтобы это все было выдумкой, а папа (впервые – со слов мамы и его лучшего друга, присутствовавшего при этом разговоре) вдруг резко ответил, что все это дело – самая настоящая антисемитская провокация, и что он ни на грош не верит всему этому бреду и удивляется, как в такое могла поверить его Базенька.

Учитывая тогдашние нравы, то, что папа так об этом сказал, свидетельствует о его безграничном доверии жене и другу. Потом и мама, и папин друг мне сами говорили, что Боря был тогда прав и проявил критичность и трезвый подход, а они – нет…

А маму лечили Ольга Васильевна Петрова и Надежда Борисовна Каневская, обе – очень хорошие врачи и люди. И вылечили.

Маме стало плохо. Вызвали скорую, и ее забрали в больницу. Было очень страшно.

Ее положили в Боткинку и сделали операцию. Лежать ей предстояло долго. Сначала папа ходил в больницу один, а потом, когда маме стало получше, и ей разрешили выходить на улицу, стал брать меня с собой. Мама выходила к нам в халате и валенках, но долго ей гулять было нельзя, а меня в туберкулезное отделение не пускали – боялись, там было много больных с открытой формой.

Решение проблемы, как папе с мамой побыть подольше, нашлось очень быстро. Тогда Боткинская больница, кроме большого корпуса состояла из множества бараков (в том числе, и туберкулезного). В бараки в больших  жестяных бидонах развозили молоко. Транспорт больничный был вполне патриархален – лошадки, запряженные по зимнему делу в сани, с добрыми возницами. Они сажали меня в сани, и я катался по всей огромной Боткинке от барака к бараку. Было очень здорово: фонари светят, снег скрипит, лошадка фырчит и шустро копытами перебирает, а возница мне про нее рассказывает. На остановках, пока вытаскивали бидоны и грузили порожние, можно было подойти к лошадке и погладить. Сделав круг по Боткинке, меня высаживали у туберкулезного, где ждали родители, и мы с папой шли домой.

Потом маму выписали, и в санках, запряженных настоящими конями, я больше не катался…