Блог

31 марта 1968 года я собрался уходить с факультета часов в пять вечера. Прошел по коридору на мостик 2-го этажа (он же – сачкодром) и свернул к Большой Биологической. А там уткнулся в довольно серьезную толпу сотрудников и студентов, стоящих перед одним из стендов, на котором висел большой лист ватмана. На нем плакатным пером стандартными шрифтами очень красиво было начертано:

Завтра в 17-00 в Большой Биологической Аудитории состоится лекция академика Т.Д.Лысенко «Новые факторы видообразования».

Из  собравшейся у объявления толпы неслось раздраженное бубнение и даже что-то вроде отдельных вскриков, все стояли со злыми лицами, но что-то сделать никто не решался – только гудели и топтались вокруг стенда. При мне так продолжалось минут пять, пока не появился кто-то из парткома, разом двумя руками снял объявление и, явственно матерясь себе под нос, куда-то унес…

Кошки были дефицитом – выдавали их для задач на Большом Практикуме по счету – тютелька в тютельку. Губишь кошку – остаешься ни с чем, иди – лови новую сам… Группа у нас была большая – 28 человек, и работали, разбившись на 8 бригад (по числу мужиков, которые и оперировали, по большей части). Вот приходим мы в факультетский виварий под крики местного говорящего ворона: - Пррривет! Володя! – и к виварскому смотрителю – выдайте нам 8 кошек! А он нам: - Семь выдам, а восьмого берите сами – он психованный!

Ну, точно – психованный! Только открываешь клетку, а этот разевает пасть и шипит: - Ххххххх! В пасти, между прочим, очень неплохие зубы… Применили старую тактику – поснимали халаты и накидали на него сверху – в темноте коты успокаиваются. Приготовили крафтовый мешок, налили в него эфиру, а я подхватил всю эту гору халатов с покоящимся под ними котом в охапку и обрушил в мешок. Но еще до того, как все это провалилось внутрь, из кучи халатов высунулась лапа с растопыренными когтями и хорошенько меня по руке полоснула…

Чуял я, что добром это не кончится – к тому времени я уже два года непрерывно оперировал и знал, что психованные коты в опыте долго не живут. И точно, только начали операцию, оборачиваюсь к соседнему столу и вижу остекленевшие глаза этого бойца. Кроме прочего, куда входила ловля котов на бутерброд, я в Институте проблем передачи информации научился кошачьей реанимации – брал кошек за задние и передние лапы и тер кота самого об себя, массируя разом и сердце, и легкие, и позвоночник. Но в этот раз ничего не вышло, думаю, у кота сердце отказало…

У ребят, которые его оперировали, были трудности с зачетом задачи – еле уговорили преподов, чтобы им разрешили присоединиться к другой бригаде.

Самая запоминающаяся задача Большого Практикума по физиологии – это операция по повреждению мозжечка на собаке. Операцию делали, как большие, в стерильных условиях, потом собак было положено выхаживать, фиксировать симптоматику. Опыт ставили два дня подряд – в среду и четверг, потому что в операционной было только три стола. У меня беда была в том, что в пятницу мне предстоял большой опыт в ИППИ, где я тогда делал курсовую, и являться на него прямо с ночного дежурства было не с руки. Поэтому я договорился, что оперирую во второй день, а дежурю в ночь – с первой группой. Дежурство провели насыщенно: каждые три часа кололи собакам кордиамин и лобелин, и всю ночь напролет играли с Аликом Суворовым в преферанс с болваном. Алик был признанным асом преферанса, я очень многое для себя вынес, поскольку он не ленился объяснять расклады и методику.

Наутро пришла моя очередь оперировать. Быстро сделал разрез, протрепанировал череп и залез в мозги ложкой. Довольно сильное ощущение. Очень старался не наворочать лишнего.

Потом вставил костный фрагмент на место, зашил мышцы, вшил дренаж, оставил пса девочкам и пошел размываться. Пока добрался до дому, уже вечер настал, свалился спать, а тут стало плохо с бабушкой, вызвали «скорую», и до утра было уже не до сна. Тем не менее, воленс-ноленс, собрался на работу, а там одной операции да препаровки нерва – на два с половиной часа… К ночи набралось полных двое с половиной суток без сна и весьма насыщенных событиями.

Несколько дней после операции на кафедре мы наблюдали за возникновением типичной симптоматики поражения мозжечка – появление иноходи, нарушение позы, «петушиный шаг» - когда пес на каждом шагу задирал лапу выше, чем нужно для очередного шага. А потом предстоял «морфоконтроль» - пса, который, несмотря на то, что мы ему сделали, относился к нам по-дружески, предстояло усыпить, взять мозжечок и зафиксировать нанесенные операцией повреждения. Тут мне немножко повезло – у меня подошел следующий опыт в ИППИ, и я на упомянутой завершающей стадии отсутствовал. Коллеги потом показали срез мозга, где я своей ложкой погулял, оказывается, повреждения были минимальные, а мне-то казалось, что я чуть не до ствола мозга докопался.

Девчонки плакали, когда псов усыпляли…

Самые красивые потенциалы действия профессор нашей кафедры Иван Михайлович Родионов получал, чуть-чуть касаясь микроэлектродом висящего в лаборатории полотенца…

(Потенциал действия – это, в общем-то, нервный импульс)

На 4-м курсе мы, среди прочего,  сдавали гематологию, которую вел профессор Борис Александрович Кудряшов, заведующий нашей кафедрой. Кудряшов был крупным специалистом в этой области, автором т.н. «тромбина Кудряшова», который очень широко применялся в Отечественную при обширных ранения, в частности черепно-мозговых травмах и массивных кровотечениях из паренхиматозных органов. 

Сдали мы ее, как не сдать… Проблема возникла только с Витькой Волковым, хотя, казалось бы, у него-то их никак быть не могло – он еще до поступления на факультет два года проработал в лаборатории гематологии, продолжал работать все годы учения и знал предмет лучше, чем вся наша группа вместе взятая. Но вот тут его заклинило – он решил, что должен отвечать Борису Александровичу только с блеском, потому что посредственные ответы будут для него зазорны, но времени, чтобы хорошо подготовиться, у него нет, поэтому зачет он просачковал, потом еще раз, потом еще. В итоге лишился стипендии, а к весне уже запахло просто бедой – могли и отчислить…

Мы с Танькой Балакиной по дружбе стали Витю прессовать, он все обещал, и мы в какой-то момент поняли, что без сильнодействующих средств не обойтись. Балакина, которая тоже делала курсовую у Кудряшова, с профессором поговорила и встретила полное понимание. Так что на следующий день мы поймали Витьку в коридоре, взяли за бока и потащили к кабинету завкафедрой. Пациент отчаянно отбивался и кричал, что он не готов к зачету, но обязательно сдаст его в ближайшие дни. Ну, эту песню мы уже слышали, и на Витино вранье отвечали той же монетой – что мы его несем к Кудряшову только, чтобы он договорился о дне сдачи.

Так мы дотащили его до кабинета, я блокировал попытки побега, а Танька открыла дверь и успела прокричать: - Борис Александрович, к Вам тут Витя Волков пришел договориться насчет зачета! После чего мы Витю вдавили в кабинет, а сами навалились на дверь снаружи, чтобы он не утек. Дверь пару раз судорожно подергалась и затихла.

Дальше уже инициативу взял в свои руки Кудряшов, он утихомирил рвущегося вон Витьку, о чем-то с ним заговорил, потом перевел беседу на их совместную текущую работу и в конце сказал, чтобы Витька давал зачетку.

Вылез Волков в коридор встрепанным, страшно нами недовольным, но дело было сделано…

Маленькое предисловие: в нашей группе физиологов были две девочки, обе – небольшого роста, они дружили и все время держались вместе, фамилии их были Фицнер и Борисова. 

Почему-то сдачу экзамена по физиологии нервной системы Сергей Чепурнов назначил безумно рано – чуть ли не в восемь утра, может быть, куда-то торопился и хотел освободиться поскорее.

Публика собиралась, позевывая и потягиваясь, да и сам доцент полностью проснувшимся не выглядел. Расфокусированным взором он окинул кафедральную аудиторию, где собралось наше воинство, и что-то ему не понравилось. Он умственно напрягся и заявил: -  Фицнер-Борисова – кого-то из вас нет!

На ББС я обратил внимание на странную особенность речи местных мужиков, работавших на станции: когда они разговаривали между собой или со студентами-парнями, речь их лилась свободно, и никаких трудностей с пониманием не возникало. Однако стоило появиться студентке или кому-нибудь из преподавателей, как мужики становились жутко косноязычны, слова вырывались из них с огромными перерывами и казались совершенно бессвязными.

Путем сравнительного анализа я понял, что когда они говорят между собой и с нами – мужиками, они, где надо, добавляют в речь необходимые «артикли» и «глаголы-связки», и все идет нормально. А вот, когда они беседуют с нежными созданиями или с начальством, они эти части речи просто не проговаривают вслух, откуда и берутся получасовые «качаловские» паузы.

Самое интересное, что в этом случае речь не только выглядела рваной, она еще и теряла всякую осмысленность!    

В стародавние времена недостаточный студент мог довольно долго просуществовать, вообще не расходуя денежных средств. Для этого надо было только пойти в столовку в  зоне «В» Главного здания МГУ, а там задаром можно было навалить сколько угодно салата из капусты, набрать хлеба и напиться чая б/с (без сахара). Многие так и держались неделями перед стипендией. Несколько раз, когда припирало, и я так выкручивался.

Если какие-то монетки в кармане все-таки водились, можно было взять в биофаковской столовке на первом этаже бульон с яйцом за гривенник – в совершенно прозрачной горячей водичке каталось сваренное вкрутую яйцо, и трудно всего было не упустить его, пока несешь тарелку к столу. За тот же гривенник можно было получить альтернативу – тот же бульон, но с пельменями.

На втором этаже была «профессорская» столовая, там бывало чешское пиво. Потом – перестало бывать. Но все это было актуально в «жирные дни» - после стипендии…

А еще был придворный пивняк биофака «Формоза» - по соседству с китайским посольством, но туда ходили не за прокормом – сначала играли в футбол в сквере Мичуринского проспекта, а потом шли в эту забегаловку восполнять потерю жидкости.

И был еще один специфический биофаковский способ подкормки – с практикума кафедры физиологии животных забирались все отработанные за день лягушки (иногда – до двух сотен), у них отстригались ноги, и в общаге жарились с рисом. Пару раз в операциях по изъятию лягушиных ног для ребят участвовал и я, когда работал старлабом на кафедре.

Общажники очень, помнится, завидовали студентам Ветеринарной Академии – полагали, что у них «отходы» процесса обучения хоть и не столь изысканны, зато более массивны и калорийны…

На факультете ходило изустное предание, что Герман Палыч Гапочка (в первые годы нашей учебы на биофаке – замдекана факультета) после войны, когда он сам был студентом, применял такой способ сбора средств на прокорм своей группы на практике.

В звенигородской электричке он изображал слепого и исполнял свою коронную песню: «Летят по небу кусочки командира, Их не собрать уж никогда»… Говорят, неплохо подавали. На выручку покупалась еда для всех.

В поезде Никель-Москва мы возвращались с беломорской практики, наглядевшись на красоты Севера, несколько отощав, но, выпив все, что на это мало-мальски годилось, в радиусе 20 км от ББС. Впереди были каникулы, а у агитбригадников – Тюменский поход. Но сначала надо было добраться до дому, а тут возникли трудности – курево кончилось практически совсем. Единственное, что удалось достать в последние дни – это питерские папиросы «Красная звезда» и таллиннские сигареты без фильтра «Тулуке», по вкусу и то, и другое – типичный кизяк… Однако, и этот аварийный запас в поезде стремительно подходил к концу, поэтому было применено радикальное средство: все желающие покурить выходили  в тамбур и становились в кружок, закуривали сигарету и тянули по одной затяжке, передавая затем сигарету соседу. Когда сигарета сильно расходовалась, Катька Русинова сохранившимся на практике маникюром прихватывала окурок за самый кончик и по очереди совала его в зубы следующему страждущему до тех пор, пока бычок не начинал обжигать губы.

Метод усовершенствовали: оказывается, если запустить в кружок из восьми курящих с противоположных сторон две сигареты, то, под разговор, в пасти через короткие промежутки времени появляется то одна, то другая, и кажется, что куришь почти нормально.