Долгое падение на камни
…вниз вела многометровая лестница. Спускаясь в полной темноте, потому что по разгильдяйству забыл в лаборатории фонарик, я нащупал, наконец, под ногами ровное место, шагнул чуть в сторону и полетел головой вниз…там под лестницей все было завалено здоровыми валунами… Я совсем забыл, что на лестнице метрах в трех от земли есть площадка…
Откуда начать? С того момента в 65-м, когда папа в Питере, куда он меня взял в награду за отличное окончание 8-летки, и на мой вопрос, как быть – хочется и юриспруденцией заниматься и физиологией, подумав секунду и, посмотрев мне в глаза, сказал: - Юра, неужели ты хочешь всю жизнь быть проституткой?
Тогда просто принял как четкую рекомендацию, а теперь стыдно, что не додумал до конца вполне очевидную мысль. Я же был уже не маленький – 15 лет, начитанный, наслышанный, очень, между прочим, гордящийся своим вольнодумством. Мог бы и сам сообразить...
А, может быть, с того, как я сдавал единственный вступительный экзамен в универ – биологию, в течение целого часа отвечая сначала двум экзаменаторам, а потом – старшему, профессору Гусельникову с кафедры ВНД? Вел себя чрезвычайно нахально – не давал обрывать ответы. Господи, да они меня в порошок могли стереть, мои знания по зоологии, а особенно ботанике и мне-то казались хлипкими, а по сравнению с ребятами из ВООПа, МОИПа и КЮБЗа я был просто ничто. Но вот надо же, попался билет с «Жизнью и трудами Дарвина» и «Полезными и вредными насекомыми», а Гусельников сразу ухватился за мои слова, что меня интересует физиология, и последние полчаса экзамена только по ней и спрашивал. И здесь я ничего собой не представлял, куда проще им было влепить мне четыре (меньше – все же было бы нехорошо с их стороны) – у меня же на экзаменационном листе стояла пометка «серебряная медаль», и они понимали, что, ставя мне «отлично», разом занимают одно студенческое место.
Когда мне сказали – «подождите, мы посовещаемся», я стал спускаться по лестнице Первой Малой, чувствуя, что сейчас легко могу загреметь вниз. Только что я бодренько и довольно нахально отвечал на все вопросы, а сейчас уже ничего не мог сделать – все теперь зависело не от меня, а от доброжелательности незнакомых мне людей, которым я час вкручивал свои хилые знания со свойственным мне апломбом, хорошо известным тем, кто со мной знаком. Пожалуй, тогда у меня был первый шанс упасть, и кто знает, собрал бы я кости?
Когда меня позвали снова, их первая фраза была: - Мы Вас поздравляем!
Потом сделали замечание за то, что «растекался мыслию по древу»… Каким-то чудом я сумел сдержать восторг, который бил у меня из темени струей, и с приличным случаю лицом дослушал все до конца, прежде чем со свистом вылететь из аудитории. От восторга не зная, куда мчаться, описал вокруг биофаковской клумбы пару кругов, а потом, наконец, кинулся в автомат в главном входе и начать названивать маме на работу, почему-то лупя кулаком об стены кабины...
Загадка лимфатических сердец
Нет, правильнее начать, все же, с осени 71-го года, когда, после полезной для жизненного опыта, но абсолютно безуспешной работы в ИППИ по мозжечку я оказался в довольно-таки критической ситуации – без подготовки надо было клепать диплом. Циля Владимировна Сербенюк, выручила, взяла к себе на диплом, спасибо ей. Но задачка стояла весьма нетривиальная – по-быстрому найти стимуляторный рефлекс лимфатических сердей лягушки. Тормозные там получались легко и просто – это была задача малого практикума, а вот стимуляторные никто вызывать не научился. Забавно, что, когда у Таньки Вдовиченко из нашей группы на практикуме случайно получился стимуляторный, ее для зачета заставили переделать опыт.
Как выяснилось из разговора с Цилей, получать стимуляторный рефлекс нарочно не получалось ни у кого за те 90 лет, что лимфатические сердца были известны...
А я вот, значит, должен. Единственное, что облегчало ситуацию, это то, что как-то эти стимуляторные рефлексы все ж таки возникали, а в работе предыдущей Цилиной дипломницы – Наташи Балезиной – даже частенько. Возникла у них такая идея, что это из-за того, что они применяли перфузию – может быть, подумали они, дело в том, что перфузия вымывает тормозный медиатор, а остается какое-то стимуляторное влияние. Идея, надо сказать, абсолютно бредовая сразу по многим физиологическим соображениям. Не понимаю, как она и в голову-то могла прийти и как я это все не просек с самого начала. Но, что тут думать – трясти надо!
С месяц осваивал методику и препаровку, и стал гнать опыт за опытом. Вы будете смеяться, получалось у меня то же, что и предыдущие 90 лет – сплошь тормозные реакции, а иногда – вдруг – стимуляторные, но как их получать по собственному умыслу, а не в зависимости от положения звезд, было совершенно непонятно. Такая баланда тянулась почти до Нового Года, а там – последняя сессия, и остается всего три месяца до защиты диплома.
Пахал я честно – сидел допоздна, уходил с факультета среди последних. Настроение было странное – полная неизвестность и уже легкое подрагивание перед перспективой оказаться на дипломе с пустыми руками (это теперь я понимаю, что облома Циля не допустила бы) – с чего это я вдруг соображу то, чего никто до меня 90 лет не сообразил. А параллельно – совершенная эйфория и легкое обалдение от того, что у меня развивался бурный роман с Танькой. И как это мы умудрялись – она ведь готовилась к вступительным экзаменам, работала. Иногда, когда она приходила на факультет на курсы для поступающих, мы успевали пообниматься в темных коридорах факультета...
В один из поздних вечеров уже незадолго до Нового 1972-го Года, когда я, полностью отупев от работы, заканчивал очередной опыт и уже прикидывал, что пора отваливать, вдруг у меня попер ярко выраженный стимуляторный эффект. Так же тупо, как делал последний опыт, стал я оглядывать экспериментальное поле, медленно ворочая офигевшими мозгами. Черт подери, я же забыл после последнего раздражения желудка включить перфузию. Ага, ни фига ничего не вымывается, а вот что могло приключиться оттого, что я перфузию забыл включить?
Ну-ка, ну-ка, препарат у меня бульбарный – перерезку по традиции делали на уровне выше продолговатого мозга. Так, и что из этого? Наверное, оттого, что прекратилась перфузия мозгу стало плохо, а чему стало хуже всего? Наверное, продолговатому мозгу – он и так поврежден перерезкой, да и вообще высшие структуры всегда страдают быстрее и больше, чем более простые. А, дай-ка я перерезочку сделаю пониже – отхватим продолговатый мозг, может в нем и сидит система тормозных рефлексов, тогда стимуляторные и демаскируются.
Подумано – сделано. Хотя было уже начало двенадцатого, все же еще одну лягушечку я взял и перерезал спинной мозг на границе с продолговатым – и с первого же электрического раздражения желудка получил чистенький ясный стимуляторный ответ. Уползал с факультета в полубессознательном состоянии после двенадцати ночи под скрежет комендантши факультета Гипопы, прозванной так по естеству ее, но с ощущением, что я додумался!
На следующий день шел на биофак, подрагивая от возбуждения – не привиделось ли мне все это от одурения и получится ли этот фокус еще раз. Сразу сделал спинальный препарат – и побежал к Циле хвастаться. Получилось!
Потом пошла, в общем-то, рутина. Опыт за опытом, серия за серией, но это уже шло на фоне уверенности – есть смысл работы, есть догадка о том, о чем никто до меня не додумался! А дальше – только от усидчивости зависит, сколько я всего нарублю, сколькими пилястрами работу украшу. Циля на групповом сборе с некоторым удивлением (а может – облегчением) сказала: - Стимуляторный рефлекс получен. У Юры хорошие записи.
Кстати, о записях. Сейчас диву даешься, какая же нищета была, на чем мы работали! Чтобы зафиксировать сокращения лимфатических сердец, надо было сначала сделать легкий серфин – прищепку. Умение делать серфины – это была существенная часть ремесла, с него, собственно, начиналась работа. Гнуть их надо было из тонкой сталистой проволоки, он должен был быть, насколько возможно, маленьким и легким, поскольку сами лимфатические сердца – слабенькие и большую нагрузку просто не потянули бы. На кончиках серфина, которыми захватывали мышцу сердца, надо было загнуть петельки, чтобы ее не очень травмировать – это было самое трудное. Серфин через тонкую ниточку соединялся с легким писчиком из части тростинки с острым кусочком фотопленки на конце, который и царапал по барабану кимографа. Кимограф – это барабан, соединенный с часовым механизмом, его обматывали гладкой бумагой и коптили. Это тоже было особое умение – ровно и плотно закоптить бумагу, а после опыта – зафиксировать ее в растворе канифоли на спирту, ничего при этом не смазав. Когда кимограф завершал круг, надо было опустить писчик пониже, чтобы трассы, спаси создатель, не пересеклись и не загубили уже сделанное.
Дальнейшее – несущественно, попытки что-то прояснить по химизму стимуляторного и тормозного рефлексов сейчас выглядят смешными и жалкими – большинство препаратов покупали в аптеке, а самый эффективный – холинолитик амизил привезли Циле из Штатов в таблетках. Я их толок и готовил взвесь с малопонятной концентрацией действующего вещества. Самое забавное, что первоначальные данные, которые я получил на дипломе – что стимуляторный рефлекс – холинергический, а тормозный – адренергический, потом подтвердились в работах Цилиных аспиранток.
Одно время по кафедре даже ходил шепотком термин «рефлекс Шмуклера», то ли хихикали, то ли завидовали, а профессор Кирзон, который до того меня от стенки не отличал, подошел как-то, внимательно посмотрел и спросил: - А что, правда, что Вы какой-то рефлекс открыли? Я с энтузиазмом неофита начал ему расписывать свои подвиги, не скрывая, как все получилось, а он смотрел на меня то ли с удивлением, то ли сожалением. Не знаю, о чем он тогда думал, глядя на восторженного сопляка, который по небрежности набрел на решение задачки...
В общем, та возможность сорваться и разбиться тоже обошлась, надо считать – чудом, потому что такой случай и свою чрезвычайную сообразительность нельзя считать системой. У родителей только, боюсь, сложилось надолго превратное представление о том, как у нас результаты получаются. Кстати, о родителях, именно они ткнули меня носом в отсутствие статистического обоснования результатов. Кое-что объяснила мама, пришлось самому разбираться в учебнике биометрии, которую я с большим успехом и практически полностью прогулял на 3-м курсе[1], а зря, потому что читал ее Плохинский – один из полулегендарных генетиков еще довоенного поколения. Делал он это, правда, довольно занудно, но надо было послушать, может быть, понял бы смысл среднеквадратического отклонения, которого не понимаю до сих пор.
Циля на мои упражнения со статистикой сначала смотрела с непониманием и даже неудовольствием, однако потом, особенно после защиты, схватила суть и даже заставила меня провести с ней и с ее девчонками-аспирантками ликбез. Потом, насколько я знаю, статобработка стала на кафедре хорошим тоном надолго.
Защитился я «на ура» - по крайней мере, так казалось мне, я собой был чрезвычайно доволен и даже склонен считать свою догадливость закономерным результатом своего развития как гармоничной творческой личности.
В разгар последних серий каким-то образом все окончательно решилось у нас с Танькой, и я себя окончательно почувствовал женатым человеком. Совершенно не в состоянии складно вспомнить, каким образом в том бесконечном кошмаре непрерывных опытов, ее работы и подготовки к поступлению, мы нашли на это время.
Хождение сквозь строй
А потом было последнее неженатое лето в Светлогорске, где я, вроде как, готовился к экзамену по гигиене труда. Это подсуетилась тетя Феля – и я получил распределение в аспирантуру НИИ гигиены водного транспорта. Вот был шанс грохнуться в глубины советской прикладной науки! За небольшое время, которое я провел в этом Институте и около, успело сложиться довольно прочное впечатление, что люди, которые там работают, не имеют ни малейшего представления о физиологии. Впрочем, выбирать тогда было мне не из чего (что впоследствии и подтвердилось), а тут я получил отпускные в размере трех своих стипендий (с учетом того, что мне платили только повышенную стипендию, а для обычной наше семейство считалось слишком обеспеченным) – целых 150 рублей.
Проваляв дурака с месяц на Балтике, я явился в Москву, сжигаемую знаменитой засухой 72-го года, в пригородах были видны целые полосы гарей, а сам город был наполнен смогом при палящей 35-ти градусной жаре. На вокзале меня встретила очаровательная Танька в голубеньком платье – прямо с экзамена по физике, получила «четверку», и уже можно было считать – студентка МГПИ.
Потом я сидел в библиотеке биофака, выудив из ее фондов скудные запасы литературы по гигиене труда, и писал реферат по шуму и вибрации. Когда я припер это творчество своему проектируемому шефу доктору Годину, он его пролистал с каким-то странным выражением лица и попросил писать попонятнее для медиков. Расстарался страниц на 30, вроде бы что-то даже стал понимать в этом шуме и вибрации. А собственно по обычной, медицинской гигиене я выучил что-то из учебника, но был, по правде говоря, невинен и успокаивал себя (довольно успешно), что не затем меня берут – был бы нужен гигиенист, нашли бы. На это место я был единственным претендентом и собирался поступать без хлопот, а потом поднимать шум и вибрацию в советском торгфлоте на новую технологическую ступень, опираясь на современные знания физиологии.
В утро, когда я собирался идти на экзамен по гигиене, меня разбудил очень ранний телефонный звонок – звонила из Киева тетя Феля. Смысл ее сообщения сводился к тому, что это аспирантское место связано с визированием (для выездов в загранрейсы), и кто-то, кому этого знать не следовало, про то прознал раньше времени. Поэтому сегодня на экзамене меня будут валить, а поскольку тете Феле с этими людьми еще работать, меня просят на экзамене не хулиганить, не орать, не материться, а тихо получить свой банан и отваливать на все четыре.
В соответствующем настроении явился я на экзамен, где меня ждала балдеющая от жары и предстоящей бессмысленной деятельности комиссия. Ну, натурально, в гигиене я был – как свинья в апельсинах, и вел себя скромно, но, когда дело дошло до реферата, я все же немного сорвался и показал зубы. Какой-то тип с офигенным апломбом заявил буквально: - Зачем вы пользуетесь неконвенционным термином «спайк» вместо общепринятого слова «синапс»? Я мгновенно сообразил, что ни слова «спайк», ни английского вообще, он просто не знает, а перепутал его по созвучию со «спайкой», откуда провел аналогию и высказал этот бред.
Тут мне очень захотелось его маленько поставить на место и я сказал, что спайк – это высоко частотный и высокоамплитудный электрический нервный импульс, а синапс – специализированная структура межклеточных взаимодействий, и путать их – все равно, что «гальюн» назвать «камбузом», с учетом того, что дело было в Институте гигиены водного транспорта – я его обидел.
Все ж таки, что-то я им наплел, а по реферату они поняли, что здесь со мной лучше не дискутировать, а потому спокойно влепили мне «трояк», возражать против которого было сразу по многим причинам бессмысленно, а потому мы и расстались относительно спокойно.
Однако ж, надо было жить дальше, а устроиться на работу биологу с моими дефектами анкеты в тот период было весьма непросто – шла активная борьба с сионизмом (сиречь намылившимися умотать в Израиль), из-под которой выглядывало, особо не скрываясь, знакомое мурло родимого антисемитизма. Между прочим, сидеть дома без дела было нельзя просто потому, что это было бы тунеядством, которое в то время каралось в уголовном порядке. Я ведь еще и жениться собирался, а, даже при всей нищете тогдашнего быта, жрать на что-то было надо. И, вообще, я же молодой был, мне интересно было что-то сделать!
И пошел я по отделам кадров. Дело это оказалось практически бесконечным и заняло, кругом бегом, полтора года. Спасибо Циле, уже в ноябре она меня пристроила на кафедру на пол-ставки старшего лаборанта, и стал я получать целых 48 рублей. Теперь можно было не бояться ока государева, и перестать тянуть со свадьбой. Потому что было уже невмоготу. Свадьбу сыграли с шиком – в ныне разобранном «Интуристе» на тогдашней Горького при 65-ти гостях. Родители выложились по полной программе, а долги отдавали потом, по-моему, полгода.
На работе, вроде бы дали мне тему, можно было упереться рогом, превозмочь, доказать... Однако ж, даже тогда, будучи абсолютным сопляком, я понимал, что это дело практически безнадежное. Материал моего диплома уже твердо шел в диссертацию к Наташе, одновременно к Циле поступил в аспирантуру Валерка Сычев, мой лучший друг, а за их спинами маячила Верунька со следующего курса. По самым оптимистическим прогнозам моя очередь была за ними, даже если не считать грядущих аспирантов (которые не замедлили появиться), я-то в любом случае был бы соискателем, ответственности за которого никто не несет, а пока следовало ишачить на дядю и слону на поворотах хвост в нужную сторону заносить.
Честно говоря, моя деятельность в качестве этого самого соискателя ограничилась сдачей кандидатского экзамена по английскому, спорадическими опытами без особых результатов, да развлечениями в компании ученых мужей. В преферанс играли в комнатухе у Марины Каменской, которая тогда работала в Упсале, а ее братец Андрюша (ныне заведующий родимой кафедрой) этим вместе с нами пользовался. Бралась обычная тетрадка за две копейки, на каждой странице рисовалась пуля; когда тетрадка кончалась, по всем сыгранным пулькам сводился баланс и те, кто оказывались в минусе, шли покупать пиво. Еще эта веселенькая компания – кандидаты наук Титов и Каменский, и однокашники мои Марик Константинопольский, Вова Кошелев, Витька Волков и я развлекались по вечерам игрой в хоккей детскими пластмассовыми клюшками на пятачке в подвале. Как-то после силового приема я боднул головой жестяную пепельницу на ножке, там такая вмятина осталась! Потом долго студентам показывали, как физиолог должен головой работать.
Вторым, по порядку изложения, а не по значению, занятием были поиски работы. Довольно быстро вырисовался стереотип – кто-то из знакомых находит место, я мчусь туда, со мной разговаривают, говорят, что я устраиваю, они все оформят... и исчезают. Сначала по наивности названивал, спрашивал, как дела. Говорили позвонить попозже, лишь в некоторых случаях откровенно отвечая, что директор (или отдел кадров) не пропускают, ставку отобрали, изменились обстоятельства.
Число обломов множилось стремительно, и я, просто решив не длить страдания тех, кому потом придется мне что-то нескладное врать, а самому - слушать эту ахинею, и, явившись в очередное место, стал прямо с порога говорить: - Здравствуйте, я – еврей, у меня есть родственники за границей. Продолжим или мне идти?
Самое смешное, что ответы были все те же – все путем, вы подходите, мы вас возьмем, позвоните в четверг, далее – по тексту. Было, когда за меня всерьез боролись – в тогдашнем Институте нормальной и патофизиологии доктор Штыхно водил к Чернуху, директору, Советову – его заму. Потом отвел в кадры, а там сидела уже известная мне Глафира Петровна, которой я тоже был уже известен.
Вот тогда-то она мне и сказала: - А почему вы так стремитесь поступить к нам? Почему бы вам не пойти поработать в школу?
То был один из немногих случаев, когда я сорвался и окрысился по-настоящему. Я, помню, просто зарычал на нее: - А вы, собственно, кто такая, чтобы мне это советовать? У вас какое образование? Вы что-нибудь понимаете в физиологии и можете оценивать мои знания?
Эта гэбэшная сука смешалась и даже хамством не ответила, что-то замямлила, но мне там после этого появляться было уже абсолютно бессмысленно.
И ведь опять меня за поворотом ждал облом! Сам Штыхно умер буквально через год после той истории, да и сама лаборатория – экстремальных состояний, где шпарили животных кипятком, топили их в воде и делали прочие гадости, конечно, была связана либо с тем же ГБ, либо с медными касками. Хорош бы я там был!
Ситуация стала доставать меня очень основательно – помимо все более усиливающегося ощущения бесперспективности научной работы все более унизительным становилось и материальное положение. Тогда я предпринял попытку пойти в становящиеся все более модными репетиторы. Какая-то тетя с кафедры ВНД попросила подготовить свою племянницу, и я взялся, абсолютно не имея к тому ни соответствующих знаний, ни способностей. Еще и племянница попалась аховая. Вместо академического часа в неделю за 35 рублей в месяц я сидел с ней по два-три часа. Девочка не знала ничего. Даже в пределах школьной программы. Приходилось объяснять вещи, которых я сам сроду не знал, сидеть над учебниками. После уроков впору было менять рубашку – так я взмокал. Подготовил я ее плохо, и в этом только часть ее вины – остальное мое. Единственное, что меня спасло от позора – это то, что первым экзаменом на биофаке снова сделали математику – слишком много медалистов, сдавших профилирующую биологию на «отлично», занимали места без дальнейшей конкуренции, а на математике большинство из них валилось. Своего администрация добилась, но сами преподаватели говорили, что в те годы, когда профилирующей была биология, собирались лучшие курсы, ребята, которые действительно любили биологию, а не за корочкой шли.
Племянницу прикончила как раз математика.
Прошло еще очень много лет, прежде чем я осмелился попробовать себя в преподавании. Уже после защиты докторской я сначала прочел обзорную лекцию для физиологов 5-го курса нашей кафедры, а потом даже – краткий трехлекционный курс для второкурсников факультета фундаментальной медицины. Как оказалось, я опять перескромничал, да и не учел уровня знаний мальков – надо было разбивать материал на четыре лекции, минимум. Здесь, наверное, сказывается мой органический дефект – я дорастаю до некоторых вещей очень медленно – стихи у меня не получались лет до 20, рисовать меня научили на первом курсе, до некоторых идей, которые попадались и вроде сами в глаза лезли, додумывался по прошествии большого времени, только когда дозревал, как в случае с участием трансмиттеров в клеточном управлении и с их же участием в формировании многоклеточности.
* * *
А пока суть до дела летом 73-го я отправился в командировку на ББС, на которой мы так славно погуляли три года назад на практике. Официальная задача была поискать лимфатические сердца у рыб и что-нибудь попробовать с ними сделать. Правда, подготовка была менее, чем минимальной – что лимфатические сердца у рыб есть, я знал, а где они есть – нет.
Собралась там приятная компания – Леночка Чусова и Витька Волков. Оба они – ярые патриоты ББС, обожатели местной фауны и враги местного царька – директора биостанции Никалая Андреевича Перцева.
После того, как Перцева обессмертил в своей книге «Гении и злодеи российской науки» (по разделу гениев, очевидно) Сима Шноль, весь мой последующий текст – это, конечно, святотатство, но Шноль, хоть и хороший человек, но мне здесь не указ. Да и знали мы, похоже, разных НиколайАндреичей.
ББС – местечко и впрямь своеобразное. Построенная после войны в лучших советских традициях методом народной стройки по принципу «два солдата и лопата заменяют экскаватор», станция для многих, кто ее строил, осталась в памяти как место их молодости, самоотверженного, бескорыстного и веселого труда. Эти люди готовы глотку перервать любому, кто про Перцева какую-нибудь гадость скажет. А нам досталось другое.
Станция к 73-му году уже физически сложилась – все, что можно было построить – уже построили, а теперь все потихоньку стало разваливаться и приходить в упадок. Аквариальная стояла в полный рост, но вот функционировать не хотела – никак туда морскую воду доставить не удавалось. Морской водопровод, поставленный на полутораметровых кусках гнилой резины, ломался по четыре раза на дню, а мы с Витькой его чинили, надставляя обрезки резины на вставки. В промежутках я пытался что-то делать – снимать кардиограмму, препаровать, между прочим, рыбку ловить для опытов. Без толку. Впрочем, рыбка не пропадала. То, чем тогда на ББС кормили, насытить не могло, и мы – Леночка Чусова, Витька Волков и я – образовали колхоз, складывались, мужики ловили рыбу и мыли посуду, а Леночка вкуснейшим образом готовила.
Мне-то все станционные интриги были абсолютно мимо рыла – я приехал и уехал. А ребята жили на станции чуть не круглый год, и Николай Андреич им досаждал основательно. Так что мой антагонизм с местным начальством диктовался исключительно солидарностью с друзьями. Насколько я могу судить, Перцов действительно давил тех, кто, во-первых, норовил заниматься самостоятельной научной работой, во-вторых, смел свое суждение иметь по разным вопросам станционной жизни.
Причина антагонизма, по-моему, состояла в том, что когда на станции действительно создались условия для какой-никакой науки, сам Перцев на научную работу махнул рукой давно - про его «сгоревшую» диссертацию на станции рассказывали анекдоты, упирая по большей части на ее мифический характер. Андреич стремился превратить станцию из научно-учебной в учебно-научную, именно в 73-м на ББС впервые вывезли первокурсников. Это кончилось экологической катастрофой – ничему толком не наученные, сопливые и бестормозные дети стали тоннами вылавливать все, что в море шевелилось, завалив станцию гниющим дерьмом, за что, в конце концов, с практики выгнали студента Медвинского, которого я несколько лет спустя чуть не выпер из экспедиции за трехдневное безвестное отсутствие.
Помощь молодым, которые делали на станции свои диссеры, сводилась, в основном, к тому, что их регулярно гоняли на общественные работы. Когда-то это, вероятно, было осмысленной формой выполнения на станции авральных работ, а к тому моменту, который застали мы, они превратились в чисто советское издевательство типа «не нужна мне твоя работа, мне нужно, чтоб ты мучился». В первый мой приезд, на практику, мы таскали дерн из лесу на вытоптанный до каменного состояния выход с пирса, а потом, когда натасканное превратилось в грязь – обратно. В то лето командировки, помню, делал другое полезное дело – часа четыре отдирал с неиспользуемого сортира, нет, не то, что вы подумали, - старую засохшую краску.
С Леночкой Чусовой у Перцева были какие-то принципиальные счеты – она все норовила диссертацию делать, да еще возражать смела по каким-то внутренним вопросам и, вообще, не входила в его «партию». Мне, как ее другу, Перцев до последней минуты не ставил печать на командировочное – выражал таким манером «фэ».
* * *
А потом все пошло, как раньше. Среди длинной вереницы советов окружающих, куда бы мне устроиться промелькнула и возможность в ИБР – некий доктор Бузников, солидный такой мужик (это мне тогда казалось, а ведь он тогда совсем был молодой – 42 года), очень интересно рассказывал про свою работу, предлагал стажировку. Это поломалось по формальным причинам (?) – к тому времени уже прошел год с окончания универа, а на стажировку, как сказали в кадрах, можно было брать только свеженьких.
Настроение и состояние менялось синусоидально – от неизвестно откуда идущей уверенности, что все будет хорошо, до полного отчаяния и обратно.
А потом, после еще целой вереницы отделов кадров – от Института педиатрии до Лаборатории пантового оленеводства, и от Онкоцентра и до Кардиоцентра, вдруг снова позвонил доктор Бузников. Запомнил он меня, что ли? Сказал, что он организует в Купавинском институте биологических испытаний химсоединений группу. Не хочу ли я? Ха, конечно, хочу! Про Купавну я уже слышал – туда брали! Брали самых безнадежных –ребят без московской прописки, евреев, армян, немцев, с родственниками хрен знает где, даже с судимостями. Резервация такая, чтобы не отсвечивали всякие лишние люди и кипиш не создавали в нашем тихом болотце. Кого и чего там только не было! В какой-то момент там даже лаборатория атмосферного электричества и лаборатория порошковой металлургии образовались. Очень многие там пережили нелегкие времена и удержались в науке.
Руководил всем этим Ноевым ковчегом самый молодой тогдашний член-корр Лев Арамович Пирузян[2]. Очень своеобразная внешность – большая курчавая голова, широкая грудь, изрядное чрево и резко сужающееся книзу все остальное в штанах, намного выше щиколоток. Вопросы приема на работу, организации лабораторий и групп он тогда решал сам. Я для него был слишком мелкой сошкой, чтобы он на мне сосредоточивался, а вот привлечь Генсеича и дать ему у себя группу он был заинтересован. Так что вопрос в принципе быстро решился положительно, и только обычное, как выяснилось впоследствии, купавинское разгильдяйство затянуло все это аж до января 74-го года, когда числа 16-го Бузников позвонил мне и сказал, что я прошел по конкурсу на должность младшего научного группы испытания эмбриотоксических и цитотоксических соединений.
Следующая часть
[1] Чтобы рассчитать критерий достоверности было необходимо извлекать квадратные корни, сидеть с таблицами Брадиса было унизительно, логарифмическая линейка мне тоже не нравилась, и я вспомнил, как извлекать корень в столбик. Много лет спустя попробовал научить этому детей, они сказали, что, во-первых, это слишком сложно, во-вторых, нафиг не нужно, потому что есть компы и калькуляторы... Черт подери, они правы, но все же умение делать кое-что самому без инструментальной поддержки составляет какую-то важную часть личности. Моей, по крайней мере.
[2] Когда докторскую защитил, на банкете помянул добрым словом Льва Арамыча, а Турпаев как-то встрепенулся и сказал: - А ты позвони ему! Я тебе телефон дам.
Позвонил и был приятно удивлен тому, как Лев Арамович откликнулся на мою благодарность за прошлое. Потом он меня пригласил написать статью в юбилейную книгу НИИ по БИХС (см. на сайте «Морские ежи в Купавне»)
|