Блог

Под новый 2000-й год страна получила подарочек от Президента Ельцина, который в обращении к народу заявил, что «устал и ухожу». Преемника выбирали очень долго, среди них фигурировал и Борис Немцов, и пожарник Степашин, и ныне забытый пограничник Бордюжа…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

А назначен был чекист. Это сразу же навело на лежащую на поверхности мысль, что «дедушку» сломали на дочках, которые были весьма активны в освоении бизнесов, и взамен за гарантии неприкосновенности семьи попросили удалиться.

Серый квадрат. Портрет героя.

Не примите за хвастовство, но я, увидев рожу «наследника престола» чисто рефлекторно выдохнул: - Крысеныш! Потом оказалось, что совершенно похожую реакцию он вызвал еще у множества людей.
На этой почве у меня возникло последнее в жизни противоречие с отцом. Он сказал, что в нашем бардаке необходим хоть какой-то порядок – эта точка зрения была широко распространена среди интеллигенции, работавшей в промышленности. Я ответил, что введение в бардак тюремного порядка просто делает бардак тюремным, и выбирать гарантом демократии человека, происходящего из репрессивной структуры, создававшейся принципиально как надзаконная, – это выбирать себе тюремщика, тем более при российском историческом опыте, традициях и полуфеодальном сознании масс. В Древней Греции лишать свободы гражданина считалось позором, и поэтому у них полицейские функции выполняли рабы. А этот, не то что раба из себя не выдавливал, а сам в них рвался еще со школьной скамьи. Пришлось педагогам в штатском остудить пыл и разъяснить, что «в рабы» теперь можно только с высшим образованием.

На президентских выборах мы с отцом поступили в соответствии с убеждениями каждого из нас.
Вскоре развернулась кампания по удушению НТВ и свободы прессы вообще. Кто-то из знакомых достал нам пригласительные билеты в Останкино на дискуссию по поводу ситуации с НТВ. Мы с Танькой прикатили к Телецентру на только что приобретенном Фольквагене и для начала обнаружили, что там не работает противоугонная система. Водитель припарковавшейся рядом с нами машины сказал, чтобы мы не беспокоились – тут ни у кого не работает, а наш заслуженный аппарат – не самая соблазнительная цель для автоугонщиков.

Ток-шоу, похоже, велось on-line c какими-то важными переговорами с «самыми верхами», Сорокина постоянно прикладывала к уху телефон, и иногда произносила отрывистые фразы, о том, что долетает с самого верха. У меня от этого вечера осталось ощущение, что всю эту ТВ-братию в этот момент волновали не столько судьбы русской демократии, сколько их собственные. С этим чувством мы вернулись к нашему неугнанному Фольксу на стоянке.

Вскоре журналистов НТВ пригласили к Самому лично, что-то там наобещали… А потом попросту обманули: прислали рейдеров – Коха, Йордана и Кулистикова, и компанию накрыли. Порядочные люди с НТВ бежали оттуда на ТВ-6, а порядочные люди со всей Москвы пришли на митинг в их защиту.  Мы были и там, и это оказавшееся бесполезным мероприятие запомнилось анекдотической встречей: в толпе мы налетели на Танькину одноклассницу, которая прибежала на митинг с зонтиком, чтобы защитить от дождя своего сына, который ушел без него…

ТВ-6 тоже прожила недолго и была настигнута мстительным и последовательным киллером. Самые яркие оппозиционные журналисты были выброшены с телевидения и фактически получили запрет на профессию. Евгения Киселева с его бросающимся в глаза стремлением в русские Кронкайты было как-то не так жалко, да он и не пропал, а вот таких людей, как Сорокина, Максимовская и Осокин, да и другие, потом сильно не хватало. Противнее всего было от тех, кто сломался и пошел в услужение – вроде Мацкявичуса, которого я считал мужчиной…

При редактировании этой главки я наткнулся в интернете на совершенно невероятный с нынешней точки зрения текст Владимира Соловьёва о захвате НТВ: - …Мне кажется, что со страной ничего не будет при отсутствии НТВ. И как показал митинг, и как показывает реакция людей, все поцокают языками — а потом свыкнутся. А лет через 30 их дети, когда прочитают об этой истории в учебниках новых демократов, скажут: что же ты, папа, что же ты, мама. И будет безумно стыдно. Но будет поздно.
Этому подонку вовремя стало стыдно не перед детьми, а перед начальством, и он превратился в то, во что превратился: пропагандиста. Героя Донецкой Народной Республики, ведущего программ «Вечер с Владимиром Соловьёвым» и «Москва. Кремль. Путин»… в самого хамского и отмороженного из всех пропагандонов…

С гибелью НТВ/ТВ-6 российское телевидение как-то разом посерело, и с каждым днем все отчетливее принимало позу «чего изволите?» перед кремлевским начальством.

С этого момента – утраты самокритики – началась очевидная деградация демократии в России. Я этот процесс воспринимал с самого начала с горечью. Стала в открытую реализовываться программа, которую нагло описал чекистский тролль Любимов-старший в своей псевдоантиутопии: вся перестройка затеяна, чтобы перестать делить власть с компартией и приватизировать Россию силами Конторы.(1) Только вместо обленившейся и зажиревшей комноменклатуры пришли борзые и совершенно бессовестные чекисты.

А мы – что ж, мы продолжали ходить на демократические митинги, пока были помоложе. Встречали там одних и тех же людей и убеждались, что наших единомышленников в стране – от силы 10-12%, и надежд все меньше.

Всю взрослую жизнь меня поддерживала надежда, что я переживу этих старых засранцев и еще увижу то, чего мне видеть запрещают. И увидел… Появилась надежда, научные контакты, которые были невозможны и грант Королевского общества, работа в Палермо и Неаполе. И мы прочли, пусть будучи уже за 40, то, что следовало прочесть в 15… И было чувство, что мы дожили все же до лучшего, не такого, каким оно представлялось в детстве, а настоящего (в смысле – подлинного).

А потом жизнь быстро переломилась: все, что до того казалось, пусть и коряво, направленным вперед, повернуло назад, ощущение свободы мгновенно сменилось чувством скованности и спертости. Симптомы реставрации всего худшего из нашей предшествующей жизни были настолько очевидны, что неловко себе ставить в заслугу эту раннюю диагностику.

И все постепенно стало возвращаться и даже не на уровень детства, а к началу прошлого века, в котором жестокость замечательно уживалась с мракобесием. И уровень сталинского псевдоматериализма уже выглядел Просвещением на фоне обскурантизма и поповщины самого последнего разбора, которые вылезли, бог знает, из каких щелей. И мы опять пишем Акты экспертизы к статьям, Академия Наук стала совершенно бесправной, и нами стала править «фановая труба российской науки»(2) , которая обессмертила свое имя идиотским циркуляром с требованием к научным работникам сообщить, какие открытия они сделают в ближайшие три года с разбивкой по кварталам.

А потом не замедлили с повсеместным ограничением прав, затыканием ртов, бессудными судами. И исчезло чувство, что будет лучше, что переживем и справимся. Одна радость: в отличие от прежних, нынешние поняли, что интеллигенцию можно и не расстреливать, а просто положить с пробором на ее мнение. Народ тоже не любит этих умников.

Жизнь начиналась в несвободе, и к концу своему пришла к тому же. Только тогда казалось, что мы идем сквозь тернии – к звездам, а теперь стало ясно – что в задницу…

В конце того, 2000-го, года отец, наглядевшись на развитие событий, сказал мне, что я был прав в нашем споре…
***
Папа, будучи котельщиком, тем не менее, прочел мою готовую к печати докторскую диссертацию по эмбриофизиологии целиком, хотя там сплошная терминология, а по-русски, в основном – союзы и предлоги, явно уловил основные моменты и сделал замечания. Кое-что я в окончательном варианте текста учел.

Оставалось только распечатать и переплести четыре экземпляра диссертации толщиной в 427 страниц, но тут подвернулась возможность снова съездить в Неаполь на два месяца – поработать. Рассудив, что если я с защитой дотянул до без малого 50-ти лет, то такая отсрочка мало что изменит, я отправился в Италию. Опубликовать результаты этой поездки я бы все равно не успел, и с точки зрения защиты ничего не менялось, но такой возможностью поработать я пренебречь не мог.

На этот раз командировка протекала на фоне острейшей избирательной кампании в Неаполе. Характерно, что наибольшая острота возникла на самом низовом уровне власти – местных джунт(3) . Вообще-то, это естественно, что муниципальные выборы воспринимаются там жителями наиболее близко к сердцу, поскольку это прямо влияет на то, как организуется вывоз мусора, работа школ и школьного транспорта, водоснабжение, здравоохранение и прочие вещи, которые касаются каждого непосредственно.

Наутро после выборов я, как обычно, перед первым опытом выбежал во дворик покурить. А там… все было затянуто густейшим вонючим дымом от горящих покрышек, и вокруг пламени прыгали и что-то выкрикивали две весьма древние синьоры, которые все это безобразие и учинили. Когда пара рабочих Станции и я с огнетушителями и пожарным стволом попытались приблизиться к очагу возгорания, бабки, которые, как выяснилось, были консерваторами и возмутились избранием в президенты провинции Кампания социалиста Бассолино, оказали самурайское сопротивление. В принципе, крутизна, с которой старушенции отстаивали свои политические позиции вызывала уважение, но почему при этом Зоологическую Станцию надо травить?

Когда к месту событий подтянулись карабинеры, бабки ринулись в атаку и на представителей власти! Вот чего я бы не стал делать даже с самого тяжелого бодуна. Карабинеры, очень вежливые и веселые ребята, стоят в людных местах в очень красивой форме, очень гордые собой, и нет у них на мордах голодной униженности и готовности ошкурить на этой почве ближнего своего. Они с удовольствием помогут, если обратиться к ним с каким-то вопросом, но, как только им покажется, что возникла угроза общественной безопасности или им лично, без раздумий применят профессиональные навыки, а, если надо, и оружие, которое у них всегда под рукой.

Бабульки били карабинеров своими кулачками, а те только смеялись, как-то старались утихомирить, а, главное, не дать этим фуриям попасть в какое-нибудь особо чувствительное место.
Несмотря на все эти страсти, поработал я успешно, а помимо результатов опытов от этой командировки приключилась и совершенно неожиданная польза.

Коллег на Зоологической Станции заинтересовало, чем это я уже не первый визит к ним занимаюсь, и, как и большинству визитирующих исследователей, мне предложили провести семинар для научных сотрудников и аспирантов. К этому случаю я заказал у местного фотографа Беппе слайды, но за день до доклада оказалось, что они получились некачественными. И тут принимавшая меня докторесса Элизабетта Тости совершила акт безумной щедрости – она разрешила воспользоваться только что приобретенным ультра-суперсовременным мультимедиа-проектором, который мог показывать картинки с компьютера. Мне по-быстрому показали, как делать презентации в чуть ли не первой версии PowerPoint, к утру я успел понаделать необходимые картинки и доложился. Коллеги после доклада подходили и говорили complimenti – поздравления, я, правда, не очень уверен, что мой английский достаточно адекватно передавал мои мысли, но уж картинки-то в любом случае были понятны…

Вернувшись домой, я быстро закончил оформление диссертации и стал готовиться к защите. Оказалось, что для докторской требуется наполовину меньше бумаг, чем для кандидатской, а «разноску» в ЦК делать уже не нужно, что меня очень порадовало.

Диссертации был предпослан эпиграф – цитата из древнееврейского анекдота: - Наконец-то я наше время и место написать…

Неаполитанский опыт с компьютерной презентацией меня впечатлил, и я стал выяснять, нет ли где в Москве такого замечательного прибора. Оказалось, что есть! И не далее, как у моего собственного младшего брата на фирме Академсервис, где он работал системным администратором. За день до защиты прибор был привезен к нам в институт, и мы часа два отлаживали презентацию, поскольку оказалось, что представления о цвете моего компьютера и проектора не совпадают. Приходилось брать картинку из презентации, перетаскивать в фотошоп, там подправлять цвета и возвращать на место. И так, 26 апреля 2000 года впервые в истории нашего института защита диссертации сопровождалась компьютерной презентацией с помощью мультимедиа-проектора. Дирекция была настолько впечатлена зрелищем, что после защиты попросила помочь с приобретением такой чудесной штуки.

На самой защите, которая прошла довольно весело, для меня было особенно важно, что первый оппонент – классический эмбриолог профессор Белоусов, касаясь моих данных о типе дробления морских ежей, сказал: - Очень ценно, что на этой защите мы вспоминаем, кто, собственно, все это сделал.
В конце концов, эмбриологи признали мои результаты!

В задних рядах сидел мой отец, сильно переживал, но потом был очень доволен. На банкете, устроенном после защиты у нас в лаборатории, академик Турпаев с каким-то то ли удивлением, то ли умилением сказал, что в институте докторских защит не было с советских времен, и он уже и не рассчитывал дожить, что в такое время кто-то соберется защищаться… На том банкете я вспомнил добром всех, кто не дал мне сгинуть в науке. И Глафиру – кадровичку из института патофизиологии, которая не хотела меня в науку пускать, вместе с ее Советской властью тоже вспомнил – ну, что, заразы, чья взяла?

А в команде ЦСКА в 2000-м опять было неблагополучно. Несчастье в семье Олега Васильевича (4) ударило и по нему, и по команде, хотя он и старался изо всех сил, чтобы этого не произошло. Все же в конце мая Долматову пришлось оставить пост главного тренера и состоялось последнее возвращение на пост главного тренера ЦСКА Павла Федоровича Садырина. После медальных 98-го и 99-го команда сделала большой шаг назад в таблице.

Летом, чтобы сбросить груз напряжения, которое давило на темя весь последний год, мы с Танькой решили сходить в байдарочный поход. Друзья, с которыми мы ходили раньше, разъехались – кто на Ближний Восток, кто – на Дальний Запад, дети выросли, и у них были свои планы, и мы отправились вдвоем. Выбрали речку – Лух, текущую по Ивановской и Владимирской областям, доехали на автобусе от автовокзала на Щелковском шоссе до Мыта, выгрузились прямо на мосту, скатили вещи по склону берега к реке, там собрали байдарку и поплыли. Речка-то хорошо известная, упоминается во всех сборниках байдарочных маршрутов, но за все время сплава мы пересеклись с одной-единственной лодкой, в которой плыла семейная пара, чуть постарше нас. Прежнее поколение байдарочников состарилось и разъехалось, а новое – еще не накопило на байдарки…

Где-то на половине маршрута мы приплыли в Талицы, местный центр цивилизации, обеспечивавший занятость населения в четырех колониях общего и строгого режимов обоих полов. Там, между прочим, мы приметили, как изменились времена. Раньше, отправляясь на байдарках, мы должны были брать с собой все до последнего предмета, могущего понадобиться в походе. С хлебом и скоропортящимися продуктами были большие трудности, а тут оказалось, что в местном магазинчике можно купить плюс-минус то же самое, что и в московском, чем мы не преминули воспользоваться. Это имело особый смысл, потому что дальше река 50 километров текла по ненаселенке. Оставшиеся за спиной колонии нас не обеспокоили, и мы наслаждались великолепной природой и пустынной рекой, петляющей среди непроходимых сосновых лесов с песчаными пляжиками на мысах. На каждом из них мы находили сколоченные рыбаками столы и скамьи, а в одном месте – даже голубой шкафчик с зеркалом. С берегового конца мысы были отделены от прочей местности непроходимыми лесами и болотами, так что побеспокоить нас могли бы только пираты с воды. Но их не было. Мы нашли один такой мысочек, на котором жена купалась до обеда на восточном пляжике, а после обеда – на западном, воспринимая реку как собственную ванну. Мы на этом персональном курорте провели дней пять и только потом двинулись к финишу во Фролищах.

На пятачке у реки, где толпился народ, мы по-быстрому разобрали байдарку и упаковали в нее часть груза, а остальное перегрузили в три рюкзака и стали уговаривать местных подвезти до станции узкоколейки. К нашему удивлению все они отказались, и из отрывочных и путаных объяснений выяснилось, что по дороге до станции безумно далеко и долго, а по заросшим и заброшенным железнодорожным путям – всего-то километра два… Делать нечего, я взвалил на спину байдарку, которая, как выяснилось дома, весила 65 кг, а Танька осталась стеречь рюкзаки. Пройдя пару сотен метров, я байду сбросил и вернулся к жене и рюкзакам, и мы прошли с ними за байдарку еще метров на двести. Там я оставил жену с рюкзаками и вернулся за байдой. Таким порядком расстояние до станции узкоколейки мы одолели часа за два и оказались там минут за сорок до прихода тепловоза и пары вагончиков.

На станции, в ожидании поезда на Москву, мы столкнулись с четырьмя бойцами, которые всем встречным и поперечным предлагали куртку-афганку. На вопрос, что это за странная коммерция, солдаты ответили, что сопровождали в родное село тело погибшего однополчанина и проели все запасы, выданные в части. Мы дали парням, сколько смогли, а за это один из бойцов помог подтащить и запихнуть в вагон байдарку, что стоило больше тех денег.
***
Тем временем у нас в семье подошли серьезные юбилеи – в ноябре 99-го отметили золотую свадьбу моих родителей, у которых только-только родилась первая правнучка Рената. Мы с семьей брата подарили родителям свадебное путешествие – в Прагу, пусть и через 50 лет это должно было немного скомпенсировать их куцый медовый месяц и путешествие из Горького в Москву на автомобиле директора электростанции ГАЗа. В Праге их встретили наши друзья Пепик и Марушка и провели по самым красивым местам моего любимого зарубежного города. Вернулись родители совершенно счастливыми.
26 января 2001 года отцу исполнилось 80 лет, и этот юбилей был отпразднован с огромным энтузиазмом. Из-за множества желавших поздравить отца, пришлось праздновать в два приема – сначала во Всероссийском Теплотехническом Институте, в котором он к тому времени проработал 38 лет, где в столовой собралось около 70 энергетиков со всей Москвы, а потом дома, куда набилось человек 30 друзей и родственников. Как водилось у нас в семье, все, конечно, пришли со стихами и шуточными поздравлениями.

Уже после юбилея у нас с отцом был разговор о его работе, и он с увлечением рассказал об их новом перспективном проекте атомного реактора и котлоагрегата со свинцом в качестве теплоносителя и каких-то изящных решениях, которые у него возникли. В пятницу мама пожаловалась со смехом, что папа, идучи на работу и видя уходящий автобус, припустил за ним бегом.

А вечером 25 февраля 2001 года прибежала дочка Машка и позвала – у Бори приступ. Как-то я сразу испугался, хотя давление оказалось невысоким, но сразу бросился в глаза землистый цвет лица. Никогда у него такого не видел. И не проходящая от лекарств боль. Приехала «скорая», сделали гепарин, ЭКГ, сказали – ишемия, стенокардия. Ничего страшного, но, если вы настаиваете… Все смотрели на меня, и чувствовалось, что ждут «веского слова», как-то в семье считалось, что «Юра понимает»... Я сказал – надо везти. Не знаю, прав ли был, и это отравляет существование, потому что, может быть, я решил судьбу человека, которого люблю.

Одели, вынесли с братом отца в машину... В больнице сразу же отвез его на каталке на ЭКГ, и там увидел, как на глазах меняется картина. Инфаркт. Довез отца до дверей реанимации, догадался поцеловать на прощание. В полседьмого утра 27 февраля 2001 года из больницы позвонили и сказали, что папа умер.
***
Весной 2000-го году папа проговорился, что его в составе группы энергетиков выдвинули на Премию Правительства РФ. Я никогда не слышал от него ни слова, которое бы свидетельствовало о его интересе к таким внешним знакам отличия, цену он себе знал и без посторонних… И все же, думаю, ему было бы приятно. Потом все это заглохло – дали кому-то другому…

Осенью того же, 2001-го, года вдруг раздался другой телефонный звонок: сообщили, что отцу присуждена Премия Правительства РФ… На мгновение стало так же отчаянно, как тогда, когда позвонили из больницы. Ведь это отцу, а не мне, нужно было услышать эти слова…