Блог

Моя научная деятельность вошла в почти нормальную колею – я, пусть и позже, чем многие мои однокурсники, защитился, а положение прикомандированного, а не полноценного сотрудника академического института, хотя и царапало иногда самолюбие, но и в лаборатории, и в Институте биологии развития в целом сотрудники ко мне относились, как к своему. Я уже привык и терпел – знал, что многие мои однокашники и такой работы не смогли найти, а тут тебе и свобода творчества, и добрые человеческие отношения. ИБР и тогда, и потом этим славился. С материальной точки зрения мы себя тоже почувствовали поувереннее – 185 рублей в месяц из-за того, что у меня уже набрался 5-летний научный стаж, позволили себя считать среднеобеспеченным гражданином.

А тем временем мой шеф взял нового аспиранта – почти двухметрового Никиту. Как-то сразу выяснилось, что мы оба любим Братьев Стругацких и Рэя Брэдбери, и на основе такого идейного единства у нас пошла очень продуктивная исследовательская деятельность. Во-первых, мы решили несколько расширить ассортимент объектов исследования так, чтобы и вне сезона морских ежей было чем заняться, во первых, а, во-вторых, продвинуться по эволюционной лестнице – к позвоночным, тем более, что в институтской аквариальной имелся целый арсенал шпорцевых лягушек. У них здоровенные по сравнению с морскими ежами яйцеклетки, попасть в них микропипеткой ничего не стоит, а, следовательно, нет лучше объекта для доказательства внутриклеточной активности трансмиттерных препаратов, что до этого момента было показано только на морских ежах, да еще несколько непрямым методом.

Советский научный работник должен был быть универсалом. Для задуманных нами опытов был нужен микроинъектор - прибор для введения веществ в клетки зародышей, которого в институте не было, а советское приборостроение до таких высот еще не поднялось. Поэтому для начала нам пришлось самим его спроектировать, я сделал чертежи, которые отдали знакомому токарю-фрезеровщику по металлу. За 2 литра спирта он выточил корпус прибора. Мы, тем временем, раздобыли микрометр и шприц «Hamilton» на 1 микролитр, а насадку, герметизирующую микропипетку на шприце, заказали другому токарю – по оргстеклу. Так мы получили возможность инъецировать несколько нанолитров раствора в клетки зародышей. За счет того, что мы ввели в схему параллельную передачу хода от микрометра к штоку шприца прибор получился компактным, мало подверженным вибрациям, даже гостья – профессор из Палермо – нам потом позавидовала.

Изготовление прибора, однако, было только предпосылкой, а не самой работой. Чтобы проводить опыты, надо было получить зародыши, а для этого проинъецировать лягушек гонадотропином. Делать это надо было как можно позже вечером – часов в 10-11, потому что отметывать яйца лягушки начинали через 9 - 10 часов после инъекции. За это срок надо было успеть съездить домой, выспаться и вернуться на работу. Хотя иногда приходилось там же и ночевать.

С утра пораньше начиналось то, ради чего все это и затевалось. Надо было собрать зародыши и ввести в каждый из них по 10-20 нанолитров вещества - сколько успеешь, пока не минуют нужные стадии развития, а потом, едва закончив инъекции, начинать регистрировать их эффекты. Все вместе это занимало 5-6 часов неотрывной работы. Оказалось, что очень удобны двухклеточные зародыши: во-первых, это уже гарантированно жизнеспособные особи, поскольку прошли первое деление, а, во-вторых, неинъецированный бластомер служил контролем нормального хода развития, а инъецированный антагонистами трансмиттеров – тормозился, по крайней мере, на два клеточных цикла. Это означало, что наш препарат действует, а, если вместе с ним добавлять и сам трансмиттер, то эффект значительно уменьшался, а, значит, был специфичен, а не просто токсичен.

Однажды подготовка к такому опыту обернулась приключением. Мы уходили из Института около десяти вечера – у коллеги затянулся ее опыт, а я готовил опыт завтрашний. По пути к выходу нас остановила сильнейшая парафиновая вонь. Поначалу мы подумали, что это из-за гистологических заливок в соседней лаборатории, но непосредственно у ее дверей запах был намного слабее, и встал вопрос – а не пожар ли это? Позвали вахтера с ключами от всего этажа и стали открывать одну комнату за другой. Когда осталось две двери – машбюро и Первого отдела, закралась мысль, что, если это, не дай бог, секретка, придется срывать печати, а потом писать объяснительные до скончания карьеры… Ее, однако, решили оставить напоследок и сначала открыли комнату машинисток – так раньше назывались девушки, женщины и старушки, которые перепечатывали на пишущих машинках казенные тексты.

Рядом с одним из столов весело полыхала капроновая корзинка для мусора – такое большое красивое пламя, ну и вонь соответствующая… Для начала я сделал глупость – попробовал возгорание затоптать. Черта с два! Расплавленный пластик тут же прилип к подошвам, и загорелись уже они, а на полу, куда попали горящие капли, затлел линолеум. Еле сбил с ботинок горящие куски и понял, что домашними средствами тут не обойтись.

С некоторым сомнением снял со стены углекислотный огнетушитель ОУ-5, выдернул чеку и направил раструб на очаг возгорания. Дело в том, что мое, как и всей советской интеллигенции, отношение к огнетушителям было сформировано печальным опытом Остапа Ибрагимовича Бендера с аналогичным устройством «Эклер», у которого время срабатывания превышало полчаса. К моему несказанному удивлению прибор, как только я нажал на рычаг, стал бодро шипеть углекислым газом, а потом и плеваться снегом! Еще удивительнее, что и пламя, подергавшись, через пару минут погасло. Я для страховки еще обдал стену, которая разогрелась так, что к ней прикоснуться было нельзя, выключил огнетушитель и бросил его в коридоре. И побежал домой – спать.

Наутро началась материализация духов и раздача слонов – вахтер написал докладную, машинистки сознались в дирекции, что перед уходом курили в комнате и бросили недотушенную сигарету в корзинку (счастье, что мы уходили буквально через 20 минут после них). Дирекция склоняла их аморальное поведение по всем падежам и грозила карами. А меня поймал за пуговицу институтский пожарник из отставных полковников и начал нудеть, что я неправильно тушил пожар. - Во-первых, ты израсходовал 500 грамм углекислоты, а на такое загорание положено расходовать не более трёхсот…

Ну, думаю, зараза, я ему ЧП ликвидировал, а он тут занудствует, вот я те щас…
- А во-вторых, ты вообще не тот огнетушитель применил – надо было брать пеногон и загадить им всю комнату, чтоб они до вечера ее вылизывали!

Купил меня дед!

На следующем Ученом Совете профессор Яблоков предложил премировать меня, но директор Института объяснил, что прикомандированных премировать нельзя, а можно только объявить благодарность. Заодно, чтобы мне не было обидно, не стали премировать и коллегу, с которой мы обнаружили загорание…

И я продолжил свои труды, о которых мы написали статью в Comparative Biochemistry and Physiology, о том, что внутриклеточная локализация трансмиттерных рецепторов у зародышей впервые доказана прямым методом.
***
Жизнь заботилась о том, чтобы я рос разносторонним специалистом. И в конце 70-х Институт после долгих разборок и препирательств в инстанциях получил разрешение построить новый корпус по соседству со старым зданием. Почему-то инстанции уперлись и разрешили только строительство «научно-технического склада» с соответствующими ограничениями по температуре в помещениях – мы потом страшно мерзли из-за этого зимой.

Как всегда, подразумевалось, что коллектив института всемерно окажет строителям содействие рабочей силой. Действительно, нас стали выгонять на всякие строительные мероприятия – в основном, рытье траншей и котлована. В посвященной трудовым подвигам коллектива Института на строительстве стенгазете была фотография: доктора биологических наук, заведующие лабораториями Бузников и Манухин отбойным молотком ломают асфальт под траншею для электрокабеля. Я сделал подпись к этому фото:

Коль себестоимость этой траншеи
Сыпать монетою-двушкою,
Мы бы в монете ходили по шею,
А может – и по ушки…

и получил «по ушкам» от директора института за зубоскальство.

Недели две половина личного состава Института упиралась в котловане на рытье ям под опоры фундамента, сделала, примерно, восьмую часть работы, двух сотрудниц из котлована на «скорой» отправили в больницы с гипертоническими кризами. Потом приехал трактор с экскаваторным ковшом и за полдня доделал всю работу…

Институт и потом постоянно выделял на строительство бригаду на «принеси-подай». До меня очередь дошла зимой. Делать там было нечего, но, чтобы чем-нибудь занять, нам велели очистить от снега какое-то бетонное корыто – ОК, очистили. Рабочие тем временем закончили класть плиты пола 1-го этажа и стали ставить опоры под второй.

Собрались уходить на обед, несем лопаты на плечах, оборачиваюсь и вдруг замечаю, что одна из опор длиннее остальных на полметра. Сначала удивился, потом подумал – может, так и надо, присмотрелся и увидел, что на опоре и подпятник, на который кладут плиты пола-потолка, тоже выше остальных. Тээк-с, это они, значит, у нас в корпусе горку строят?

Окликнул бригадира: - Командир, а чой-то у вас вторая опора длиннее всех, а?
– Иди ты нах…. – у тебя глаз кривой!
– Глаз, может, и кривой, а опора, все равно, длиннее! Ты бы не ерепенился, а посмотрел – вам же потом переделывать!

Тут он все ж таки обернулся, посмотрел и выдал фиоритуру: - Мать-перемать! Это ж опора от пятого этажа!

После обеда сварное соединение опор снова заключили в металлический переплет, сваркой разрезали прутки, соединяющие опоры, и выдернули «нестандарт» краном. На его место притащили «правильную» опору, только когда резали соединения, от прутков, торчащих из подвальной опоры, остались несерьезные чинарики сантиметра по три, и их, конечно, не хватало, чтобы сварить с прутками новой опоры. Ну, наших такой ерундой не остановишь – отрезали от какой-то валявшейся арматурины несколько кусков и приварили внахлестку… Ничего, так и стоит с тех пор, хотя первое время я мимо этой опоры старался пройти побыстрее.

На следующее утро нам опять велели чистить от снега то же корыто, но мы их послали и сказали, чтобы вызывали, когда будет серьезная работа.
***
В начале марта я отправился на Витязь в командировку на три дня – забрать сумку-холодильник с морскими ежами. Друзья встретили радушно, пошли, говорят, в футбольчик погоняем. Ну, как не погонять? Пошли, игра, как обычно, была напряженной, выпрыгнул я за верховым мячом, и тут на взлете кто-то из коллег, припозднившийся прыгнуть, достал меня теменем в глаз. В пылу борьбы не придал значения, и только после матча почуял, что получил основательно.

Ночью повезли меня прямо в аэропорт на машине – это была удача, обычно выбираться со станции – целая проблема. До самых «Озерных Ключей» доехал легко и быстро, а вот там уже понял, как влип. Туман сгущался в молоко на глазах. Аэропорт закрыли, а у меня ежи, которых в сумке-холодильнике желательно держать не больше суток. Бросился к знакомому официанту, который меня уже эдак выручал, и поместил груз в холодильник ресторана. Туман стал таким, что уже в десяти метрах от здания аэровокзала не было видно фонарного столба. Все время бегал на улицу – покурить, осип – весна, холодно, сыро. Фингал, между тем наливался соком и цветом. А утром – новая беда: в ресторан нанесло комиссию из санэпидстанции, и мои ежики были объявлены persona non grata. Что делать?

Так мой сын представил себе этот момент жизни папы

Представьте, в медпункт Владивостокского аэропорта вваливается тип в штормовке и сапожищах, с четырехдневной щетиной и фингалом (красно-синим, естественно!) в полфизиономии и сиплым голосом рычит: - Я из Академии Наук! Мне нужно сохранить важный исследовательский груз!

Такое явление, видимо, оказало на фельдшерицу нервно-паралитическое действие, поскольку, когда я принялся вышвыривать из холодильника ее запасы (грех все же не великий с моей стороны – почти все препараты были просрочены, я проверял), сидела она смирно и даже когда я еще через сутки явился забирать сумку, так и не вякнула. После вылета из Владивостока добирался до Москвы еще сутки, пробыв в пути всего трое, но груз доставил в целости, хотя сипел потом еще неделю и весь институт распугивал своей красочной физиономией. Ежи, несмотря на перенесенные ими в пути лишения, отлично работали целых десять дней.

В августе мы отправились на Витязь уже всем составом лаборатории. Мы с Никитой устроили рабочие места в уже покинутой Совой «Уралочке», а поселились в палатке метрах в пятидесяти от оттуда. Результат прямо со старта пошел косяком, и на полученном материале мы потом написали целых четыре статьи, в том числе, в международный журнал. Бывают такие урожайные годы.

В один из вечеров я зашел к старым друзьям на огонек в госпиталь – посидеть за рюмкой спирта с морепродуктами, а когда собрался идти спать, обнаружил, что ветер меня останавливает, а, если по неосторожности чуть откинуться назад – так и опрокидывает. С таким я прежде не сталкивался.

Никита, я и шеф. Ок. 1984 г.

Забрался в палатку, в которой уже расположился Никита, попробовали заснуть, но очень скоро поняли, что из-за пронзительного свиста ветра и пулеметного треска налетевшего ливня из этого ничего не выйдет. Лежали, пытались разговаривать, перекрикивая завывания тайфуна, пока вдруг нам на физиономии не лег мокрый брезент палатки.

Пришлось одеваться и драпать в лабораторию. Пока один натягивал на себя портки и прочее, другой держал потолок на вытянутой руке, по которой в рукав стекала струя холодной воды. Мы еще попеняли на самих себя за то, что хреново закрепили палатку, но, когда вылезли наружу, в свете фонаря увидели, что кольцо, за которое она была привязана, вырвано из брезента с мясом. Ветер в 50 метров в секунду – это не шутка…
Пока бежали к лаборатории, было полное ощущение, что летящие почти горизонтально капли дождя пробивают организм насквозь. Ветром нагнало воду в бухту, и она билась прямо под помостом у входа в лабораторию, обычно возвышавшимся над морем метра на полтора. Ворвались под крышу, света, конечно, не было, а неподрезиненные стекла в окнах грохотали так, что казалось, вот-вот разлетятся.

Отдышались, растерлись полотенцами и стали думать, как согреться и скоротать время. Незадолго до того моя жена, которая вроде бы уже хорошо знала, в какие места я катаюсь, прислала мне посылку с кофе в зернах. Конечно, с точки зрения сохранности содержащегося в кофе-бобах аромата, так – правильнее, но только с чего она решила, что на Витязе и в Хасанском районе вообще есть кофемолка? Ну, мы с Никитой не отступили перед трудностями, выпросили у знакомых мясорубку и смололи кофе в ней. Качество помола получилось соответствующим, и на перспективы использования получившегося продукта я смотрел скептически… И все же очень здорово, что мы успели это сделать!

Взяли спиртовку, налили в лабораторный стакан воды и стали ее греть. Вот тут-то и сгодился кофе, смолотый на мясорубке. Вода вскипела, заварили, подогрели, как и положено, три раза. У этого пойла даже был вкус, а, главное, оно было горячим. Правда, пришлось ложкой сгрести самые большие осколки зерен с поверхности, чтобы не трещали на зубах. Мы еще измазали завалявшуюся банку папайевого джема на полбуханки хлеба и тут во всем этом вселенском безобразии даже обнаружился некоторый шарм, тем более что пили не только кофе.
К утру, когда кофе, джем и спирт кончились, стих и ветер, а мы, лишившись брезентовой крыши над головой, потащились отсыпаться в «скотобазу» – барак, в который селили научных сотрудников. Однако, там нарвались на озверевших от всенощной пьянки матросов с сейнера, спрятавшегося в Витязе от тайфуна. Вспыхнула дикая драка, и там, по всему, меня должны были убить, но не убили…

Когда мрак тайфуна и его последствий рассеялся, команду над нами взяла на себя старший лаборант Люся. Она руководила процессом пополнения нашего рациона, которое основывался на том, что ВАД нормально проходима только на гусеничной технике, а тут к тому же трасса проходила по серпантину на крутых сопках. И из грузовиков, везших с сейнеров кормовую рыбу в зверосовхоз, на самых крупных ухабах и самых крутых поворотах ее вылетало на дорогу по центнеру груза, и оставалось только выбрать себе самые породистые экземпляры, в основном – камбалу.

Беда была только в том, что в жаркую погоду часа через три оставшиеся на дороге «отходы производства пушной промышленности» заванивались, и приходилось биологам бросать работу и с лопатами выходить закапывать кучи, которые лежали совсем поблизости от лабораторного корпуса на самом крутом повороте и главном ухабе ВАД №2.

Как-то вечером Люся послала нас с Никитой по воду – к ручью метрах в двухстах от скотобазы. За куревом и трепом по дороге мы с Никитой вдруг приметили, что огромная паучиха начинает строить свою паутину. Это было что-то фантастическое – пролет сети был больше двух метров. Забравшись на высоту больше Никитиного роста (а он был 198 см), паучиха спустилась на землю, таща за собой нить, поднялась на соседнее дерево, снова спустилась на паутинке и, пробежав по земле, закрепила главную диагональ, потом тоже самое сделала с другой стороны. Пройдя по верхней нити до середины, спустилась и связала паутину в центре – все очень быстро, рассчитано и точно. Мы стояли, как маленькие, и таращились на это чудо – когда паучиха стала накручивать свою спираль вокруг центра, у меня голова пошла кругом, но отвести взгляд не было никакой возможности.

Вернулись мы с водой в барак часа через два, что неудивительно с учетом величины паучьего сооружения. Что нам сказала Люся по поводу нашей стремительности и исполнительности, я цитировать здесь не буду.
***
Мы возвращались из экспедиции и во Владивостоке были усажены в самолета рейса «А» (в Хабаровск на московский самолет Ил-62 тогда возили двумя рейсами меньших – ИЛ-18, потому что во Владике была короткая полоса), что оказалось великой удачей. Когда мы приземлились в Хабаровске, меня охватило сильно выраженное чувство безнадеги – ровно половину неба занимала сине-черная непроглядная, стоящая стеной до земли туча… Однако же, мы только вышли с летного поля на площадь аэровокзала, как динамики заорали, чтобы пассажиры нашего рейса немедленно прошли на посадку на московский рейс. Мы припустили, не понимая в чем дело – ведь рейс «Б» еще не приземлился!
Нас бегом прогнали через регистрацию и контроль, и вбили в самолет. Как только все расселись по креслам, врубились двигатели, мы покатили по рулежке и стартовали, когда на дальнем краю летного поля уже лило.

Понятно, что в самолете оказалась ровно половина положенных пассажиров, мы посидели в креслах, пока шел взлет, а потом я пошел в хвост, улегся поперек трех сидений и заснул. Проснулся от удара шасси о полосу домодедовского аэродрома…
Рейс «Б» прилетел через сутки…