Блог

В 1994 году из «стариков» в составе армейцев остались лишь Брошин и Сергеев, а команда провалилась аж до 10-го места. Смотреть на все это было тяжко – хронический чемпион Спартак год за годом привозил на финише вице-чемпиону отрыв в десяток очков, отношения армейцев с этим лидером российского футбола складывались особенно безнадежно – многие годы с 92-го по 97-й ни одной победы. Какие-то отрадные моменты старался разглядеть в новичках, в тот год рядом с Радимовым в полузащите дебютировали Дмитрий Хохлов и Сергей Семак, причем последний в своих пяти матчах успел отметиться голом.

Само попадание Сергея в нашу команду – это счастливое стечение ряда обстоятельств, которые могли повернуться и совсем по-иному. Из своего Луганска он оказался в команде «Асмарал», только что созданной иностранным бизнесменом Аль-Халиди и игравшей на пресненском стадионе, который прежде назывался «Метрострой». Когда Семаку по возрасту пришла пора идти в армию, его, едва ли не последним в истории, «призвали» в ЦСКА, а сам Аль-Халиди потом настаивал, что это он обеспечил переход Сергея в армейскую команду. И Сергей Богданович, не будучи ни москвичом, ни, тем более, армейцем по происхождению, стал человеком, имя которого приходило в голову первым при упоминании тогдашней футбольной команды ЦСКА.

Между прочим, именно Семак стал первым в истории ЦСКА игроком, окончившим школу с золотой медалью и опровергшим расхожий шаблон про «два сына умных, а третий – футболист». Эстафету интеллекта в команде потом подхватил Леонид Слуцкий, и ЦСКА по количеству школьных золотых медалей уверенно захватил первое место в российской Премьер-лиге. Я бы добавил их в счет трофеев команды, тогда их получится ровно 15, и на еврокубковую форму можно будет нашить третью звездочку…

С приходом Семака стала складываться весьма перспективная линия в центре поля из способных молодых: Радимов – Хохлов – Семак. Парни гармонично дополняли друг друга, хотя эта конструкция и имела явный атакующий перекос. Их карьеры, каждого по отдельности, подтверждают, что вместе они были способны создать блестящую связующую линию. Однако развить те начатки, которые они успели продемонстрировать в нашем клубе, к сожалению, развития не получили, этот процесс опять был сломан насильственно.

Тогда, в 94-м на место главного тренера пришел Александр Тарханов, в прошлом капитан ЦСКА, одно время бывший ключевым в организации атаки и сам немало забивавший. Вкус на хороших игроков и к комбинационной игре у него определенно имелся, и при наличии в составе помянутых выше творческих молодых ребят команда у нас должна была получиться. После 10-го места, с которого начал новый тренерский штаб, в следующие два сезона армейцы стали карабкаться выше по турнирной таблице, заняв последовательно 6-е и 5-е места, которые после провального периода выглядели как успех. В 95-м Карсаков забил 10, а «молодая гвардия» - Радимов, Хохлов и Семак – 5, 5 и 4, соответственно, и стиль армейцев стал напоминать садыринскую команду с ее убийственной средней линией.

На следующий года у нас появилась исторически первая волна иностранных легионеров, и если Эдгарас Янкаускас в качестве такового по советской инерции воспринимался с натяжкой (что не помешало ему забить 9 голов), то бразильцы Самарони и Леонидас были таковыми уже безо всяких условностей. Леонидас поначалу со своей бразильской техникой и изяществом стал легко и красиво забивать, всем понравился, а потом… Как-то парень слинял, и запомнился больше хрупкостью и травматичностью. Зато его компатриот оказался здоровенным парнем на крепких ногах и мог сам кого угодно травмировать. Он еще и русифицировался легко и быстро и стал одним из немногих визитеров из страны Пеле, который прилично овладел великим и могучим. Вот, правда, верностью клубу Леандро не отличался и при своей ветрености пропутешествовал через шесть российских команд, не миновав и московский «Спартак».

Казалось, что мы на пороге новых успехов…

В отпуск мы отправились на Большую Кокшагу – длинную и красивую реку в Мари. Автобусом от Йошкар-Олы добрались до Санчурска (в девичестве – Царево-Санчурск) и оттуда двинулись на байдарках. Эта республика оказалась на всем маршруте покрыта тучами злобнейших комаров и могучими сосновыми лесами. А марийские деревни впечатляли монументальностью огромных деревянных домов, крытых дворов и запасов сосновых бревен у заборов. И над всем этим витал насыщенный сосновый запах, который, казалось, можно грести ложкой. Местные с недовольством и злорадством делились в разговорах, что заречные чуваши браконьерствуют в марийских лесах, утаскивая строевой лес в промышленных масштабах, которого в их республике нет, а марийская милиция в ответна это организовала что-то вроде внутренней таможни, и лес на реке и на мостах у них отбирает. Я приметил у местных характерные особенности лиц, которые мне показались сильно схожими с теми, что приходилось видеть у венгров, в том числе тех, кто учился на Биофаке. Мари, конечно, угро-финны, но я такой схожести не ожидал увидеть.

На финише мы выплыли в Волгу и прошли там километра два, качаемые волнами, поднимаемыми могучими волжскими судами, и закончили маршрут на пляже у пристани Краснококшайска (у него девичья фамилия похожа на санчурскую – Царево-Кокшайск). Там мы разобрали байдарки, а заодно искупались в Волге. Рядышком на пляже расположился местный краевед, который рассказал нам об удивительных чудесах и паранормальных явлениях данной местности. Закончил он в некоторой раздумчивости: - Вот только не могу понять – это вправду иные цивилизации или обычные проделки сатаны?..

В тот вечер нам не удалось погрузиться ни на теплоход, ни на «Ракету» в сторону Нижнего Новгорода, и пришлось поставить палатку на сосновом пригорке метрах в двухстах от пристани. Разбудила нас под утро интенсивная канонада – вели огонь десятка полтора стволов по всей протяженности берега и, как показалось, вокруг нашей палатки. На всякий случай вылезли, огляделись и у кого-то из ранних прохожих выспросили, что за инсургенты тут восстали, и не отделяется ли Мари от России. Все оказалось проще – мы эдак попали на открытие охотничьего сезона. Ясное дело, для той пальбы, которую устроили аборигены, вблизи от жилья просто не могло набраться достаточного количества дичи, так что интенсивность огня определялась только темпераментом стрелков, а не количеством целей…
На следующей «Ракете», наконец, нашлись для нас места, и мы отправились домой.

***

Вторая поездка в Лондон, года спустя, проходила основательнее, потому что была намного более продолжительной, и принесла серьезные результаты. На этот раз нас поселили не в аспирантском общежитии, а в таунхаусах в Хэкни – своеобразном районе, где вперемешку шли еврейские и пакистанские кварталы. В первый вечер я там чуть не заблудился – улицы, отходящие от магистральной, по которой ходил автобус, были совершенно неотличимы друг от друга, и таунхаусы вдоль них казались одинаковыми. Раза три я пробежался вдоль этих шеренг, но своего дома не нашел. Уже в полном изнеможении я обратился к прохожему пакистанцу, а он только ткнул пальцем в небо – я проследил за этим движением и увидел высоко над головой крест из четырех табличек с названиями улиц, одна из которых была моя - Клевлейс Роуд…

Приоритетное право работать на нужной мне установке имела аспирантка из Норвегии. Мне было положено являться к семи вечера и работать хоть до утра. После опытов я часов в пять – полшестого утра топал по ледку замерзших за ночь луж к метро, потом добирался до дому на автобусе и заваливался спать в нетопленном доме. На сон грядущий приходилось одеваться потеплее, к тому же под одеялом, если им укрываться с головой, быстро кончался кислород, а если высовывать нос наружу, то он обмерзал. В такой бодрящей обстановке проспать на работу было невозможно.

Ничего, получаемые результаты оправдывали некоторые лишения, а потом стало полегче, когда выяснилось, что норвежка раз за разом пропускает свои рабочие часы, и потихоньку я въехал в человеческий режим – с утра до вечера, а не наоборот. В последнюю неделю я освоил работу на конфокальном микроскопе, который даже для этой лаборатории был относительно новым прибором, и получил ужасно красивые по форме и вдохновляющие по существу результаты. Собственно, за эти месяцы работы в Лондоне я сделал то, на что впустую угробил минимум две командировки на Дальний Восток, когда пытался решить свои задачи не на том оборудовании, которое необходимо, а на том, какое было у коллег.

Полному благорастворению несколько мешала зависть шефу, который завел манеру запускать опыт и смываться в Национальную галерею на Трафальгар-сквер, потому что ему результаты опытов можно было регистрировать, когда угодно. У меня же все было по часам: запуск, часовой просвет, час работы, снова запуск и т.д. Все же в те три или четыре выходных дня, что мы себе позволили за два месяца, я в галерею успел смотаться, посмотрев там в натуре массу картин, известных по репродукциям, и неизвестных мне дотоле художников, например, Бронзино. Мы с шефом еще и в Британский музей сходили, а наибольшее впечатление произвел, пожалуй, Тауэр. Шеф не хотел идти в тамошние музеи, потому что это довольно дорогое удовольствие, но я его уломал, тем более, что ему как пенсионеру была положена большая скидка. Потом он сам мне сказал, что благодарен за это – ему очень понравились музеи оружия, он же тоже человек…

С ним, правда, случилась неприятность – он по московской привычке наладился бегать по утрам. Его маршрут пролегал вокруг Риджентс-парка, и вот однажды из-за ограды ему в голову прилетела железяка, основательно раскроив бровь. Видимо, его топот вызвал раздражение ночевавших там бомжей. После этого он с пробежками завязал.

Уж и не помню, где это я – то ли у Defense Ministry, то ли у ForeignOffice…

У меня проблемы были поменьше. Понятно, что у российского физиолога, приехавшего поработать на два месяца, не было ни времени, ни денег, чтобы шастать по стадионам, а жаль – я же даже жил по соседству с Хайбери, и, пересаживаясь с автобуса на метро, регулярно заходил в клубный магазин Арсенала. Там постоянно терлись болельщики, а на огромном количестве телеэкранов крутили разом с десяток арсенальских матчей. Ассортимент – преизрядный, цены – тоже, но клубный значок с пушкой я оттуда уволок – пять фунтов от собственного рациона оторвал.

В Москве перед отъездом нас стращали поднявшейся в Англии волной борьбы с харрасментом, говорили, что ни в коем случае нельзя уступать женщинам место в транспорте – могут пришить сексизм. И вот как-то по дороге на работу недалеко от входа в метро Финсбери Парк меня окликнула пожилая (ОЧЕНЬ пожилая!) леди, которая затруднялась слезть с автобуса. В вольном переводе это звучало, как: - Эй, молодой (мне, правда, тогда уже перевалило за 45, но все относительно), подай мне руку!

Само собой, подал, но – озираясь, нет ли поблизости борцов с женским неравноправием. Обошлось…

Нельзя сказать, что мы совсем уж по маковку ушли в науку, и когда позвали в гости, отказываться не стали. Нормальная отечественная гулянка, в основном – научников, уехавших из России в последние годы и работающих по грантам богатеньких местных грантмейкеров. Брали людей за методику в руках, и после выполнения задачи они отправлялись в новый поиск тех, кому нужны их специфические умения. На нас они смотрели, по-моему, со смешанными чувствами: с одной стороны, они уже европейцы с несравнимыми с нашими доходами, с другой – мы по-прежнему сами себе головы, работаем по собственной тематике, и методики выбираем и осваиваем по мере возникающих у нас потребностей. Среди лондонских старожилов таких, кто работал по своей теме и по своему собственному гранту, не нашлось (пока?).

На этой пьянке случился запоминающийся и в чем-то характерный эпизод. Работавшая вместе с нами в лаборатории девица из России представляла своему немецкому приятелю гостей, тоже по большей части из России, сопровождая это такими замечаниями: - Это Коля из России, вообще-то он украинец… Это Петя из России, вообще-то он наполовину татарин, наполовину русский, а это – Юра из России, вообще-то он еврей…

Немец послушал это, послушал и говорит: - Какие же вы все-таки националисты!

Под конец мы со всеми сотрудниками лаборатории отправились в поездку в Ньюкасл, куда перебирался на должность профессора наш радушный хозяин и куда мы должны были отправиться в третий визит еще через год. Путь на поезде до этого портового города на севере Англии запомнился видами из окон – то огороженные, как предупреждали в учебнике истории, овечьи пастбища, то идущие рядами футбольные поля, на которых играли разом десятки команд всех расцветок, размеров и возрастов.

В Ньюкасле мы пробежались по городу и по помещениям в университете, предназначенным для будущей лаборатории, посмотрели город, а потом прокатились до Roman Wall, стены Адриана – границы римских владений в Британии. Колоссальный естественный обрыв, еще дополнительно укрепленный римлянами, создавал непреодолимую преграду для кельтских племен, не примирившихся с римским владычеством. Впрочем, Черчилль в своей истории англоговорящих народов об этом периоде в истории острова отзывался в самых комплементарных выражениях – такого порядка и комфорта, как при римлянах, потом в Британии не было аж до XIX века…
***
Я, совсем как армейские футбольные болельщики, тоже посчитал, что нахожусь на пороге международного успеха, и материалы, полученные в Англии, послал на Европейский конгресс биологов развития в Тулузе. В тот период отношение европейских коллег к научным работникам из бывших соцстран, включая Россию, было очень доброжелательным и помимо приглашения я и еще несколько сотрудников нашего института получили финансовую поддержку Оргкомитета конгресса. Помнится, это был последний раз, когда я оформлял выезд через Управление внешних связей Академии. Опять паспорт выдали в последний момент, потом мы помчались во французское консульство – стоять в длинной очереди, получили визу, а стендовое сообщение я доделывал уже ночью перед вылетом.

Перелет во Францию завершился впечатляющим заходом на посадку в аэропорту Марселя, который там выполняется над морем, и до последней секунды полное впечатление, что мы сейчас плюхнемся в воду, но, когда под самолетом остаются буквально метры высоты, возникает торец полосы…

Мы погуляли по этому портовому городу пару часов, и у меня осталось впечатление, что там живет очень много очень больших собак, за которыми никто не убирает, и по улице идешь, как по минному полю. На поезде мы через бесконечные виноградники и оливковые рощи добрались до места проведения конгресса – очень симпатичной Тулузы, где представитель Оргкомитета выдал нам деньги на карманные расходы на три дня, равнявшиеся примерно моему заработку за три месяца. На конгрессе я встретился с несколькими зарубежными коллегами, с которыми был знаком только по их публикациям в близкой к моей области, обсудил дискуссионные вопросы, каждый день пил хороший кофе, впервые в жизни попробовал аперитивы (вполне могу обойтись) и был счастлив.

В последний день в Тулузе разыгралось невиданное мной явление природы – чудовищная гроза, когда разряды молний длились по нескольку секунд и сменяли друг друга практически без перерыва. Видимо, явление было неординарным и для местных, и поезд на Париж ушел с двухчасовым опозданием.

Да, мы воспользовались возможностью и заказали обратные авиабилеты из французской столицы, куда заехали на один день. И этот день оказался Днем Бастилии, когда весь город праздновал, взрывал петарды, салютовал, а в параде участвовало все, что шевелится – от спецназа и танков до машин «Скорой помощи». На Эйфелевой башне был растянут огромный французский триколор, и на нее не пускали, поскольку вечером там должен был состояться праздничный концерт.

К Лувру мы с коллегой добрели от Нотр-Дам–де-Пари еще в первой половине дня и встали в бесконечную очередь к пирамиде во дворе, через которую посетители проникают в эту сокровищницу мирового искусств. Оставив некурящего коллегу стеречь очередь, я отошел в сторонку и достал последнюю запасенную на поездку пачку «Явы». Не успел я засмолить, как меня уже окликнули: - Из России?

Тогда, в 95-м, соотечественники еще не стали в Европе массовым и повсеместным явлением, от которого иногда хочется уберечься, и мы с удовольствием поболтали с парнем, который работал в западной Германии и привез в музей свое семейство. Вот он-то мне и сказал, что с двух часов дня билеты в Лувр намного дешевле.

Денег, выданных Оргкомитетом, хватило бы в Москве на три месяца, а во Франции они за три дня уже подошли к концу, так что мы с благодарностью приняли эту информацию и рванули по окрестностям – Кэ-дез-Орфевр, Консьержери и даже Инвалиды. К двум мы уже снова стояли в ожидании в огромной толпе таких же, как сами, халявщиков. Потом народ запустили внутрь, и мы стали наматывать на ус бесчисленные сокровища культуры, которые хранятся в этом королевском дворце. Мона Лиза и вправду прекрасна и загадочна, но корявый железный ящик с бликующим пуленепробиваемым стеклом, в котором ее тогда содержали, сильно портил впечатление.

Очень быстро стало понятно, отчего билеты после обеда так дешевы – хитроумная администрация Лувра просто выключила кондиционирование, и 14 июля выдержать там больше двух часов не было никакой физической возможности. Меня к тому же сильно разочаровала Венера Милосская – безрукая тетка с сомнительной фигурой и недобрыми губами…

Это Венера? Бесполезная в хозяйстве женщина.

После музея мы уже просто из принципа таскались по городу – Елисейские поля, Могила неизвестного солдата, совсем уж к ночи ближе доехали на метро до Мулен Руж… На стоптанных до колен ногах мы приползли уже в полной темноте в хостел, где в одной комнате на четырех койках и на полу переночевали шестеро российских биологов, и отправились в знакомый по «Мимино» аэропорт «Шарль де Голль».

У Могилы Неизвестного Солдата

На обратном пути в Москву при всем удовольствии от поездки я по трезвом размышлении пришел к неутешительному выводу: в 45 лет не дебютируют на международных конференциях. На свои первые конференции и конгрессы наши западные коллеги отправлялись лет в 20 – на старших курсах университетов, чтобы познакомиться с актуальными проблемами своей науки, выбрать интересную тему, завязать контакты и, возможно, найти научного руководителя. И это – правильно. Такие возможности у российских студентов на некоторое время появились, но нынешняя изоляция и самоизоляция России это небольшое завоевание похерили.
***