Блог

Зима 91-го – это личная победа – над собой. Когда наша большая семья купила в 79-м первую свою автомашину, мне было не до обучения вождению: маленький сын, экспедиции, подготовка диссера… Считал, что своей машины у нас никогда не будет, да и привык захребетничать – когда надо, отец или брат подвезут. Но все же в 90-м стало совестно, и я пошел на курсы. Не обошлось без столкновения со стеной на тренировочной площадке, а в первом выезде на улицы – без важнейшего указания инструктора: видишь военные номера на грузовике, пока не поймешь, чего он хочет, а главное, пока он сам этого не поймет, – снижай скорость вплоть до полной остановки!

За день до экзамена в ГАИ отец завез меня на автостоянку у измайловских гостиниц, и я там час тренировал все эти развороты и «заезды в бокс». Наука, само собой, не пропала зря, но в день экзамена прошел сильный снег, и милицейскую площадку для маневрирования завалило, и нас погнали прямо на улицу. Никого не задавил и получил права…

Некоторое время потом за руль не садился, а летом уехали в отпуск родители, оставив доверенность и ключи от машины - на случай крайней необходимости. Вот тут у меня она и возникла: нужно было у нас в Институте на Вавилова взять пробы лягушиных зародышей и мчаться с ними к Таньке в Институт психиатрии на Потешной – на жидкостный хроматограф, которого в ИБРе не было.

Первый самостоятельный выезд на улицы Москвы – ни малейшего представления, как ехать. Никаких навигаторов и в помине! А тут еще все внимание уходило на контроль за собственными руками-ногами, крутящими, переключающими, нажимающими… Пока катил по знакомому Щелковскому шоссе, – это было еще ничего, а дальше внимания на контроль обстановки на дороге уже явно стало не хватать… Понятно, какую опасность я представлял для себя и окружающих, но, слава богу, московские водители проявили снисходительность и хороший инстинкт самосохранения. При выезде с Яузских набережных, конечно, не попал на Большой Устьинский мост, и меня занесло на забитую бесконечной пробкой Кремлевскую набережную, по которой ехал 40 минут, но этого хотя бы из-за малой скорости движения колонны снизило шансы наделать глупостей. Каким-то чутьем, совершенно не понимая, куда вынесет дальше, свернул на Ленивку, и выкатил на мост у Ударника, а дальше-то я дорогу знал…

Два опыта дали обнадеживающие результаты, а потом сотрудник психушки, к которому мы возили пробы, ушел в отпуск, потом ему было недосуг, потом он уволился, и тема повисла на несколько лет. Еще один подход к этой задаче случился несколькими годами позже в сотрудничестве с Институтом нормальной физиологии, наконец, недавно жидкостный хроматограф высокого разрешения купил ИБР, и он теперь стоит в моем бывшем кабинете. Надеюсь,мои молодые коллеги эту задачу все-таки добьют.

Наши немолодые Жигули очень вскоре подкинули испытание во время очередного рейса от нашего Института на Потешную. Мы с Танькой сворачивали у Иностранки на набережные Яузы и остановились у светофора. Над Москвой сияло летнее солнце, пришлось открыть все окна, потому что внутри стоящей машины дышать было просто нечем… Загорелся зеленый, я врубил передачу, дал газу и… заглох. Насмерть – никакие попытки завестись на движок не действовали, а потом я сообразил, что могу посадить аккумулятор. Мы оттолкали машину к обочине и стояли у открытого капота, совершенно не представляя, что делать дальше, как вдруг из проезжавшего мимо Жигуля высунулся мужик и сочувственно спросил: - Заглохли? Ребята, проверьте бензонасос – там из-за жары могла воздушная пробка образоваться. Полейте водички на насос – может, заведетесь…

Единственной жидкостью, похожей на воду, в машине была Фанта, вот ее-то я и стал лить на бензонасос, подумывая, как бы этот «прохладительный напиток» не растворил шланг… Вылил все, что было в бутылке, сел без особой надежды за руль, повернул ключ зажигания – и завелся!
***

А за границами наших семейных событий вспухали куда более значимые перемены в жизни страны. С прилавков магазинов прогрессивно исчезали продукты, на них даже в Москве ввели талоны. Очереди за водкой породили анекдот про объявление в автобусе: - Остановка «Винный магазин», следующая остановка – «Конец очереди в винный магазин»… При этом, несмотря на то, что даже элементарную еду для детей стало доставать все труднее, появилось несметное и все нарастающее количество книг, о которых раньше можно было только мечтать – именно в те годы сложилась большая часть нашей домашней библиотеки…

Это был момент, когда страна смогла прочитать все то, что не прочла за ХХ век – и детективчики с фантастикой, и исторические труды, вроде Карамзина и Костомарова, и то, что в СССР не могло печататься по идеологическим и цензурным соображениям. Толстые журналы достигли в тот момент вершины своего могущества в истории страны, да так, что, когда власти объявили об ограничении подписки на них, у нас в пролетарском Гольяново у почты возник стихийный многолюдный митинг местных жителей, которые грозили разнести контору, если подписку не сделают свободной. Власть испугалась и плюнула – читайте, сколько влезет, раз приспичило…

В январе 91-го Москву всколыхнул вильнюсский расстрел при захвате спецназом тамошнего телецентра. Режим попробовал старые рецепты, но одряхлел, а москвичи, наглотавшись свободы на митингах в Лужниках, 20 января вышли на демонстрацию протеста. По-моему, никто не ожидал того, что получилось, такого и не бывало до того в истории Москвы: на демонстрацию вышли едва ли не все, кто всю жизнь мечтал о свободе, но не надеялся до нее дожить, - вся московская интеллигенция, все думающие люди, все, просто чующие несправедливость, и нас оказалось много, что было удивительно для нас самих. Тогда основательно отвязавшиеся средства массовой информации не врали по команде сверху, как нынче, что демонстрантов было полтора человека, а давали, может быть, даже завышенные цифры. Сейчас, когда те времена постепенно становятся баснословными, уже фигурируют полмиллиона демонстрантов, тогда говорили – 100 тысяч, и этого хватило, чтобы режим на время присмирел и даже в августе не решился на расстрелы…

Как одно из самых счастливых воспоминаний в жизни осталось ощущение всеобщей доброжелательности друг к другу всех шагающих рядом знакомых и незнакомых, улыбки москвичей с балконов и из окон домов, мимо которых мы шли. Колонна двигалась по самым главным улицам города, для нас перекрыли Садовое кольцо. В отличие от собянинского, тогдашнее московское руководство не посчитало волеизъявление москвичей угрозой общественному порядку, доброжелательные милиционеры, которые охраняли, а не стерегли в тот день народ, может быть – впервые, чувствовали себя одним целым с теми, за кем им было положено следить…

Мы шли недалеко от головы колонны и на Манеже оказались вблизи от трибуны у гостиницы «Москва» и долго ждали, пока подтянется безумно длинный хвост. Я поднял жену под локти над толпой, и она сказала, что площадь забита людьми аж за здание Манежа… Потом начались выступления, скандирование лозунгов, и тут оказалось, что я органически не в состоянии повторять одно и тоже – на третьем повторении «Ельцин, Ельцин» меня заклинило. Видимо, это явление того же порядка, с которым я столкнулся в первом классе школы, когда надо было написать две строчки «1 + 1 = 2».

Кстати, то же самое на футболе: пробовал повторять за фанкой их скандирования – больше двух раз не получается… Нынешняя фанка меня просто поражает своей способностью звучать, не умолкая, весь матч. Сомневаюсь, что парни за своими кричалками в состоянии отслеживать все игровые перипетии, но свою роль, необычную для прежних времен, они играют и, надо признать, с эффектом. А я… Просто, как у Маяковского – «знал только бог седобородый, что эти животные разной породы!»
***
В августе жена отправила меня с обоими детьми в байдарочный поход на уральскую речку Койву, а сама осталась в Москве. Всю свою жизнь мы прожили, в основном, как множество других советских людей, отличаясь от них необходимостью вести с государством серьезную борьбу за право работать по избранной специальности. С трудом, но нам это удалось, и когда многие наши однокашники и знакомые стали подавать документы на выезд из СССР в 70-е, мы об этом всерьез не задумывались – у нас была интересная работа, хороший круг общения и очень прочные внутрисемейные связи.

Подумать, что родители Таньки – оба преподаватели русского и литературы – могут уехать из России, тогда было совершенно невозможно, а мои – оба имели по работе секретность, были «ознакомлены» (см. прим. в конце), и их бы просто не выпустили раньше, чем лет через двадцать. Да и не хотели они никуда ехать – тоже бросать интересную работу, на которой они оба преуспевали, огромную компанию друзей… Нет, об этом не было и речи… А вот по весне 91-го отчетливо запахло бедой – общество «Память» и ему подобные на глазах структурировались в отряды, сильно смахивающие на штурмовиков, по Москве прокатывались волны слухов о дне, на который назначены массовые погромы, и наши русские друзья забирали нас к себе на дачу – для спокойствия… Но Танькины родители спокойствия все-таки лишились, когда их приятельница из Ильинки, где мы с детьми в свое время снимали дачу, позвонила и рассказала, что по поселку ходит участковый милиционер и предупреждает, чтобы не сдавали дачи евреям – если начнутся погромы, мы, де, вас защитить не сможем…

Теща, которая не мыслила себя без дочки, внуков и любимой русской литературы, положила свой партбилет в конверт, отослала его в райком и сказала: - Ребята, собирайтесь! И вот Танька, сбагрив нас троих на Урал, стала выяснять, что к чему, и собирать документы, а заодно отдыхала от беспокойного семейства.

Видимо, предчувствуя, что неизвестно, когда еще удастся вырваться вот так на реку, народу в походе набралось 25 человек – пополам детей и взрослых, шесть байдарок и ПСН (плот спасательный надувной). Сборы на очередной переход и старт занимали часа по полтора – два, так что передовые, сплошь и рядом успевали отгрести на пяток километров, когда арьергард только отваливал. Уральская погода не особо баловала, а, ко всему, кто-то занес инфекцию, и каждый день то один, то другой походник сваливался с высоченной температурой. Мои поначалу держались.

Наш экипаж обычно собирался быстро, и мы шли в голове каравана, хотя особенно далеко не отрывались, потому что я был единственный взрослый в лодке. А в тот раз мы опять всех опередили и оказались одни перед самым серьезным препятствием на маршруте – Федотовским порогом. Зашли на него, толком не зная, где проход, ну и поставило байдарку лагом, да еще и здорово накренило. Мои ребятишки махали веслами в меру сил, но течение было довольно сильное, и пришлось прыгать в воду, чтобы стащить байду руками. В конце концов удалось прибиться к берегу, вот тут сын и говорит: - Папа, я, кажется, заболел.

Какое там «кажется» – от него прикуривать можно было. Сына перевалили в шедший за нами ПСН, упаковали в спальник, вкатили анальгину и стали искать место для стоянки. Как назло, ничего подходящего не находилось, пока не плюнули и встали на пятачке, заросшем травой чуть не по плечи. Ее скосили веслами, поставили палатки, и я сына, сотрясающегося в спальнике от озноба, запихал во второй спальник. Он заснул, а я остался – бдить. Под утро он заворочался как-то судорожно. Я к нему – оказалось, он в одном спальнике провернулся внутри второго, уткнулся физиономией в капюшон и стал задыхаться. Выдернутый на воздух, он отдышался и потребовал чтива, но я решил, что после температуры это лишнее – сошлись на радио.

Было утро 19-го августа 1991 года, и нами поведали, что в стране переворот. Не взирая на присутствие рядом сына, я разразился фразой, содержавшей слова, которых я тогда при детях старался не употреблять. Ее смысл сводился к тому, что я идиот и не успел увезти детей от неминуемо наступающего кошмара – реакции, репрессий и погромов. Тогда еще было неизвестно, что до этого всего еще 30 лет…

Следующие дни мы не отрывались от приемничка, слушали сообщения о развитии событий, о том, что свердловский Совет отказался подчиняться ГКЧПистам, что в Питере армия не вышла на улицы, что в Москве – черт-те что. Непонятно было, куда нам с детьми деваться – то ли навек остаться в уральских лесах, то ли сплавиться в Каспий и дуть в Иран, то ли домой…

На третий день все решилось.

Мы финишировали невдалеке от Горнозаводска, довольно долго плыли вдоль поселка, и там, на прощание с рекой, Уралом и Советами мне попалась на глаза и запомнилась характерная картинка. Один из дворов был огражден штакетником, от времени и старости уже наполовину вырвавшимся из земли и завернувшимся винтом. Хозяин, однако, принял меры от окончательного обрушения заборчика и подпер его. В качестве подпорки был использован огромный трехметровый комель шире человеческого охвата. Из этого комля можно было выпилить с десяток таких заборчиков… Вообще, от того похода у меня осталось впечатление, что, если бы в лесах, мимо которых мы плыли, только вырубить сухостой и бурелом, никаких уральских руд уже не надо было бы копать – на одной этой древесине могла бы просуществовать приличная европейская держава…

Потом мы нашли лужок, на котором можно было с удобством разобрать байдарки, перепаковать непромокаемые мешки-поросята в рюкзаки, поставить на одну ночь палатки и отправляться на железную дорогу. Встали, начали сборы, и тут к нам подошел молодой мужик в чистом рабочем костюме, представился – фермер, хозяин этого лужка, пригласил к себе поужинать, в баньке помыться...

К вечеру мы подтянулись на станцию. Собственно, никакой станции там не было – пути, щебенка балласта. Где остановится наш вагон, даже приблизительно не было известно, а стоянка – 2 минуты. При этом рук мужиков заведомо не хватало на то, чтобы поднять весь груз за одну ходку. Когда поезд остановился, стало ясно, что от места, где свалено наше добро, до нужной двери – два вагона… Первый рывок я сделал со своей байдаркой – «Тайменем»-тройкой, дети потащили свои рюкзаки, подали их в вагон, и я рванул за оставшимися вещами – а там только ПСН весом в 90 кг, а рядом никого, и наши женщины уже рвут стоп-кран… Плот я до нашего вагона дотащил, но как, – не помню…
***
В Москве нас встретила Танька, которая все эти бурные дни металась между работой и Белым Домом. Демократия победила, и мы с ней, как в том анекдоте, решили: - Они все улетели, давай останемся! (сам анекдот - в конце текста)

Как выяснилось впоследствии, это была наивность...

В любом случае, как бы ни повернулось дальше, я намеревался любой ценой доделать начатое в прошлом году, потому что прозревал в ближайшем будущем трудные времена для науки в России. В экспедиции 90-го года путных результатов получить не удалось, но у меня возникла идея, как обойти методическую проблему. Это предполагало приобретение нового меченного изотопом препарата, который, несмотря на всякие препятствия, удалось заказать, и летом из Шереметьевской грузовой таможни пришло уведомление о его прибытии.

В период перехода от социализма к капитализму люди в массовом порядке стали делать то, о чем раньше не имели ни малейшего представления. Вот я, к примеру, занимался растаможиванием поступающих в Институт препаратов, будучи абсолютным профаном в этом деле. Несмотря на это, периодически удавалось достигать маленьких побед. Например, когда нам пришла упаковка с антителами, меченными золотом, за разрешением на ввоз меня отправили в Госкомдрагмет, про который было известно, что там добиться положительного результата невозможно в принципе. Несмотря на это, мне удалось каким-то невероятным образом объяснить таможенникам, что в том миллилитре антител, который пересек границу, атомы золота можно посчитать по пальцам, даже не разуваясь… Мне и в дальнейшем каким-то чудом удавалось добиваться штампика «Выпуск» на мои таможенные декларации и утаскивать посылки в Институт.

На этот раз все было сложнее, потому что растаможивать предстояло изотоп! Под ввоз таких веществ требуется огромная куча всяких хитроумных бумаг из самых разных мест, которых у меня, естественно, не было. А я попросил показать мне условия хранения, ведь там обязательно нужен холодильник! Меня успокоили – конечно, холодильник, там же в сопроводительных указано, и все же пустили в хранилище. Я ужаснулся – в Москве стояла жара, и в их «холодильнике» вместо забортных 27 градусов было градусов 14 – 15. К вечеру изотоп можно было спокойно выливать – пользы от него уже не было бы никакой. В полном отчаянии я метнулся к таможенной инспектрисе – молодой и довольно доброжелательной женщине – обещая все, что угодно, чтобы мне только отдали изотоп на ответственное хранение. Как-то я ее пронял, но она сказала, что вопрос может решить только начальник смены, а у него обед, и он будет через час.

Протоптавшись под дверью, я, наконец, прорвался в кабинет, где сидел молодой парень c большой таможенной звездочкой, обрисовал ситуацию, побожился, что притащу им все нужные бумаги через три дня. Таможенник посмотрел на меня с жалостью и написал-таки на заявлении «Разрешить выпуск на ответственное хранение».

Данное взамен за изотоп обещание состояло в том, чтобы за три дня предоставить разрешение на использование изотопа в работе, как мне сказали таможенники, из Минздрава. Однако в Георгиевском переулке в минздравовской приемной на меня посмотрели, как на инопланетянина, и объяснили, что эти разрешения уже полтора года выдает Госатомнадзор.

Надо было тащится куда-то на Солянку, а у меня – мениск… Дополз, а там быстро выяснил, без каких документов мне разрешения не видать, и рванул в Институт – изготовить их любой ценой. Оказалось, что нашим изотопным блоком уже года четыре никто не занимался, и все документы давно устарели. Пришлось пойти на некоторые хитрости, и чиновник, которому я объяснил ситуацию, хотя и отнесся с большим сарказмом к моему бумаготворчеству, выдал-таки справку для таможни. Главное – я изотоп я из лап таможни вырвал и стал готовиться к отлету.

После прошлогодних приключений, когда я чуть от голода не околел, я тащил с собой, помимо бинокуляра и торсионных весов, еще и запас курева, кофе и тушенки. Весь груз потянул на 73 килограмма. Передвигаться с такой нагрузкой при собственном весе в 59 с половиной можно, но недалеко и недолго. Однако пока я об этом не думал – на регистрации сдал в багаж два здоровенных рюкзака, которые притащил туда на спине и на пузе, и остался с двумя сумками – с разной хрупкой экспедиционной мелочью. Я поставил сумки на стол для досмотра, а сам обернулся, чтобы попрощаться с провожавшей меня Танькой, но тут меня жестко взяли за плечо: - Гражданин! Что у вас в сумке?!


Я обернулся к досмотрщице и сцапавшему меня милиционеру, глянул на экран монитора и сам оторопел – в сумке-холодильнике явно лежала патронная лента к крупнокалиберному пулемету! Потом сознание ко мне вернулось, и морок исчез – так своеобразно на экране отобразились донышки 200 сцинтилляционных флаконов для изотопного счетчика, которые были в Институте биологии моря дефицитом, и меня предупредили, что их надо тащить с собой…

Владивосток встретил полной бескормицей, еще худшей, чем в прошлом году. В огромном магазине «Океан», в котором в прошлые экспедиции встречались разные рыбные деликатесы вроде чавычи и пристипомы холодного копчения, теперь лежали лишь жестяные банки с ивасями, а когда я уезжал домой, не стало и их, и все прилавки были устланы пластмассовыми чебурашками и тракторами. Я, однако, на этот раз ехал на станцию Тихоокеанского океанологического института в бухте Алексеева на острове Попова, а там работала, противу всяких ожиданий, вполне приличная столовка. Владивостокские коллеги обеспечили все возможные условия для работы, а я, предчувствуя, что этак поработать может больше и не придется, вошел в своеобразный ритм, в котором продержался все полтора месяца экспедиции.

Получив морских ежей, я запускал опыт на 200 точек (по числу сцинтилляционных флаконов), а в пять часов утра, тащился с сумкой с пробами на паром. Однажды, дожидаясь парома, довелось увидеть двойное лунное гало. Час, пока шли до Владика, смотрел в видеосалоне контрабандные фильмы или досыпал, завтракал возле морвокзала местных линий на Светланской, садился в электричку и ехал в Институт биологии моря. Там я сначала готовил сцинтилляционную жидкость, которой в институте не нашлось, и запускал изотопный счетчик. Когда просчитывались первые двадцать флаконов, я их вынимал и начинал мыть, так, чтобы после окончания счета последней партии, оставалось перемыть только 20 флаконов и мчаться на вечерний паром на остров – ставить следующий опыт. Правда, пару раз из-за погоды паромы отменялись, приходилось ночевать у друзей и сбивать рабочий ритм.

В этих, прямо скажем, напряженных условиях у меня со второго опыта пошел качественный результат. Не обнаруженное в прошлой экспедиции специфическое связывание трансмиттерных рецепторов на этот раз выявилось, как и подобает. Так что не зря я извивался перед таможенниками, и спасибо им, что снизошли…

Больше я на Дальний Восток не летал – когда дым реформ рассеялся, выяснилось, что в Европу лететь ближе и дешевле, там есть вода, свет, не надо тащить с собой тушенку, зато в изобилии замечательное научное оборудование, о котором во Владивостоке можно было только мечтать…

А вот выяснение отношений с шефом на почве эти данных только разгорелось. Я все никак не мог понять, почему он все время требует переделок статьи о возможности локализации трансмиттерных рецепторов на внешней мембране клеток зародышей, и это продолжается даже после того, как я привез данные из экспедиции 91-го года. Только через два года вышла моя статья в Comparative Biochemistry and Physiology. Только потом мне объяснили, что я со своими данными пришелся не ко времени – у шефа тянулась работа по внутриклеточной трансмиттерной рецепции, а тут вся концепция компрометировалась…

***

Почти бескровный государственный переворот вылился в почти мирный распад СССР, и 8 декабря государства, в котором мы родились и выросли, не стало. Объездив немало советских республик, я отдавал себе отчет в том, насколько мы все разные, и не был удивлен тому, с какой радостью и энтузиазмом народы разбежались по своим национальным квартирам. Счастья им всем и успехов в строительстве той жизни, которую они редпочитают!

А нам пришлось сосредоточиться на проблемах физического выживания – прогрессивно становилось нечего жрать, а у нас – двое детей. И тут старшая тетя из Харькова позвонила моей маме с какими-то очередными поздравлениями, и из разговора выяснилось, что на тамошнем рынке давно исчезнувшие в Москве сливочное и подсолнечное масло, сало и мясо присутствуют и продаются по каким-то сказочно низким ценам. Мы с братом, у которого дочка была совсем маленькой, живо собрались в поход – набрали денег в долг, взяли самые большие рюкзаки и погрузились в общий вагон, набитый по третьи полки такими же, как мы, хитроумцами. Среди попутчиков ходили мутные разговоры о том, что Украина уже встает на границу и вводит таможню, и что мазурики грабят в поездах мешочников, и прочие страсти переходного периода.

Да, первое, что возникло в нашей жизни заново – это отсутствовавшая целые десятилетия организованная преступность. Она возникла буквально в мгновение ока, как будто спала и просто пробудилась в совершенно готовом к употреблению виде. И основой, субстратом, на котором она развилась, как ураганный рак, стал спорт! Все эти «качалки», сборные городов, районов, сел и хуторов по любым спортивным единоборствам мгновенно преобразились в криминальные структуры, которые заработали хоть и топорно, но эффективно, дав стране немало депутатов Государственной Думы и высокопоставленных должностных лиц. О, спорт, ты правишь миром!

В Харькове мы прямиком рванули на колхозный рынок, где нас уже ждали местные куркули, норовя определить москалей по говору и слупить вдвое. Я включил фрикативное «г» в произносе и суржик в лексиконе, а поскольку был сильно простужен, то меня сразу и не раскололи. Никак не получалось выполнить одну из главных боевых задач, поставленных семейным командованием – любой ценой «доставить масла на завтрак к их столу». Я нарезал круги по торговым рядам, но максимум, что удалось найти на разбомбленном москвичами рынке, – это 200 последних граммов сливочного у какого-то деда. Время выходило, до закрытия рынка оставался час, когда я засек тетку, которая только что приехала с товаром, и первое же, что она выволокла на прилавок, был кусище масла, как оказалось в 4 килограмма 200 граммов. Я сказал: - Беру все! А тетка, которая только что горевала, что задержалась и не успеет продать, от неожиданности забыла заломить цену, и я получил эту драгоценность почти даром.

Мы с братом приволокли домой килограммов 60 продуктов, и потом нормировали эти белки и жирки до весны… Еще дамы в нашей лаборатории поделились рецептом изготовления сыра из молока, получаемого нами за вредные условия труда. Наши с Таней отцы научились делать вино из черноплодки, я специализировался на разведении казенного спирта водопроводной водой и разными вкусовыми добавками. Мы победили!

Надо отдать должное и дирекции нашего Института, которая распорядилась засадить несколько гектаров нашей биостанции в Кропотово картошкой. Летом за грядками ухаживал персонал станции, а осенью все живое в институте вступило в борьбу за урожай. Я был непременным членом бригады грузчиков. Втроем-вчетвером часа за три мы разгружали трейлер с 15 тоннами картошки и получали по три мешка плюс обязательный мешок, который давали всем, включая институтских пенсионеров.

Чтобы не сгубить заработанное зря, я разжился у соседа фанерой и с помощью дрели, на которую была насажена циркульная пила, распилил и свинтил из нее полутораметровый сундук. Изнутри я его оббил старыми одеялами, провел внутрь электропроводку с двумя лампочками и выволок на балкон. В нем несколько зим подряд мы хранили институтскую картошку, иногда дотягивая ее до марта.

С той картошкой кончилась для нас Советская эпоха, и осталось подвести черту под собственными представлениями о ней и сказать о ней несколько надмогильных слов…. (см. следующую главу)