Блог

В тот олимпийский год в экспедицию на Дальний Восток я все же поехал, и там буквально за пару недель доделал все запланированное, из-за чего отложил защиту кандидатской.

В тот сезон я, помимо того, что сам экспериментировал, оказался объектом исследования. На Витязь второй раз приехали психологи из Магадана. Ребята изучали адаптацию к экспедиционным условиям у местных, научников из Владивостока и у приехавших из Москвы. Они ходили и упрашивали, чтобы мы оторвались от своей работы и прошли у них тесты. Научная солидарность заставила нас потратить время на нужду коллег, и, хотя я и управился чуть ли не быстрее всех, и то проторчал в лапах магаданцев у них почти три часа. Там были всякие забавные тесты – например, перед лицом ставили экран, в обе руки давали по карандашу и заставляли, не видя собственных рук, рисовать меандр – тестировали координацию движений, получалось очень забавно – у одних меандры сливались, у других, как и у меня - разъезжались. Много времени заняли ответы на вербальные тесты, где было до 300 с лишним вопросов. Забавно, что тогда, в 80-м использовали переводные тесты, но адаптировали их к нашим реалиям. Чтобы проконтролировать, не ставит ли испытуемый крестики наобум, в тест были вставлены вопросы, ответы на которые сами собой разумеются и служат контролем. В англоязычном варианте – это был вопрос «есть ли бог?», на который нормальный человек у них должен ответить - «да». В советском варианте он был заменен на: «когда на небе светит солнце, у меня улучшается настроение». Кстати, действительно, у меня настроение в солнечный день улучшается, а в пасмурный – портится, причем даже сильней, чем улучшается под солнцем.

Тест Роршаха отличается от прочих психологических издевательств тем, что здесь ты не зажат жесткими условиями эксперимента – всякими экранами и выбором «первое/второе» при ответе на вопрос: «Кем вы хотите быть больше – официантом или сантехником». (Над последним вопросом я заколдобился, но после оторопения все же выбрал мусорщика.) А из альбома Роршаха предъявляют тебе какое-то бесформенное пятно, и надо написать, что оно тебе напоминает. Магаданские психоинквизиторы сказали, чтобы мы записывали ассоциации не только с общим видом картинки, но и его частями. Ну, я им понаписал полторы страницы ассоциаций. Хорошо, говорят, воображение у тебя развито, но то, что у тебя много ассоциаций с частями рисунка, де, означает страх. Ну, говорю, ребята, вы же сами влияете на результат эксперимента, когда говорите описывать части, это некорректно. Мы поспорили, но то, что они отметили у меня тревожность – это была правда. Я был уже на финише с кандидатской, все хорошо выстраивалось, и я в тот момент, действительно, больше опасался, что какой-то новый результат похерит сложившееся благолепие, чем жаждал изобрести еще один велосипед.

После окончания тестов в качестве компенсации за потраченное время, магаданцы знакомили нас с суммарными результатами. Передо мной Володя Смолянинов отличился – у него по 10-балльной шкале набралось всего 2 балла за уважение к внешним авторитетам, это был рекорд (у нормального человека – 4 – 6). Когда дошла очередь до меня, сначала успокоили, что интеллект нормальный, а вот по части уважения к авторитетам я их удивил – у меня оценка оказалась - 1. Сказали, что так не бывает. (Между прочим, скорее всего, так и есть - сам я за собой такого наплевательства на авторитеты не замечал).

Психологи еще приставали ко всем, чтобы согласились пройти у них дополнительный эксперимент. Просили прийти проспать ночь под электроэнцефалографом, перед этим не напиваясь. Они так жалостно канючили, что я пожертвовал вечером, пришел к ним в полдвенадцатого мертвецки усталый после четырех опытов за день, обмотался датчиками и выпал в нерастворимый, как я думал, осадок.

В 4 утра проснулся, потому что под электродами все отчаянно чесалось. Попробовал терпеть, но минут через 10 зашел их энцефалографист и сказал, что, давай снимать электроды, все равно механическая помеха от того, что у тебя мышцы под ними дергаются, все глушит...
Больше заснуть не удалось, и мы с магаданцем под кофе прообсуждали их методики до самого завтрака, когда я уполз свои собственные опыты ставить.
***
Случай чуть было не «уравновесил» мои трудовые успехи. В один из вечеров мы отправились на ужин в столовую, отделенную от остальной станции глубоким оврагом. Поели, собрались возвращаться в лабораторный корпус, именовавшийся «госпиталем», которым он был у военных моряков, и тут я обнаружил, что забыл в лаборатории фонарик, без которого на Витязе было туго – южная широта, высокие сопки, темень наступала быстро и непроглядно. Делать нечего, пошел, нащупывая дорогу ногами. Вниз в овраг вела длиннющая металлическая лестница, по ней идти было проще, я поймал ритм и уверенно потопал по металлическим ступеням. Потом почувствовал под ногами плоскую поверхность, решил, что дошел до низу, шагнул чуть в сторону… и - полетел… По странному стечению обстоятельств лестница имела перила с той стороны, с которой с нее упасть было нельзя, а с той, куда упасть было очень даже можно – не имела.

Уже в полете я вспомнил про площадку в нескольких метрах от конца лестницы, успел выбросить руки вперед, почувствовал, как обдираю их о ветки кустарника, и грохнулся на землю. Шедшие за мной женщины из нашей лаборатории только услышали грохот, бросились вниз, крича «Юра, Юра!», а я тем временем, видимо в шоке, лежал и скрупулезно, кость за костью, сустав за суставом ощупывал себя на предмет переломов. Дамы потом рассказывали, что после долгого молчания, смертельно их напугавшего, в конце концов, из-под лестницы донесся недовольный голос: - Ну что кричать-то?!

Наутро я обозрел место происшествия: между двумя здоровенными валунами обнаружилась изрядная яма – след от моего аварийного приземления…Это был серьезный шанс навсегда остаться на любимом Дальнем Востоке и еще один момент, когда судьба «качнувшись вправо, качнулась влево» в шаге от цели, к которой я шел все последние годы…

Зато на обратном пути в Москву сбылась моя давняя мечта. За годы экспедиций, проведя в хабаровском аэропорту в общей сложности недели полторы, я так города и не видел – могли выпихнуть в Москву или Владивосток по расписанию, а могли продержать несколько суток, но всякий раз рейс задерживали на два часа, потом еще на два… Однажды нас довольно быстро загрузили в самолет на Москву, а потом мы часа полтора сидели в нем закупоренными – оказалось, что на посадку не явилось два человека, весь багаж выгрузили на летное поле, чтобы найти чемоданы отсутствующих – иначе нельзя было вылетать. Как раз, когда процесс был завершен, возникли эти двое – оказывается, они прикинули, сколько времени займет поиск их барахла и что они успеют обернуться, а сами рванули в город, которого тоже никогда не видели. Народ в самолете был готов их разорвать, и, если бы мы не стартовали почти сразу же – разорвал бы. Я тоже был в бешенстве, но и позавидовал, хотя они, конечно, были жлобы.

А в тот год нам вдруг честно сказали, что вылет на Москву будет через четыре часа. Наконец-то я смог прыгнуть в троллейбус, идущий в город, и вскоре оказался в центре столицы Приамурья. С воздуха Амур всегда производил на меня колоссальное впечатление, да и город выглядел большим. А с поверхности земли Хабаровск показался мне типичным русским городом с екатерининской регулярной планировкой и домами, которых полно в центре Твери, Рязани или Ярославля, только речка побольше. Я часок побегал по главным улицам, еще успел выпить чашечку кофе с нежнейшим пирожным-безе, и уже пора было возвращаться к самолету… Все ж таки я его повидал, этот заколдованный Хабаровск!
***
А по возвращении в Москву началась очередная Коштоянцевская конференция, в сборнике которой у меня были двое тезисов, закрывавшие пробелы в опубликованных результатах. Помимо чисто научной стороны конференция запомнилась и по-особому.

Когда-то, оказавшись после поступления в МГУ на принудработах в Лужниках в качестве «живого фона» на открытии Спартакиады народов СССР 67-го года, мы поначалу были заняты только в первой половине дня. После окончания очередной репетиции мы, компания свежеиспеченных студентов, отправились от стадиона шататься по городу и оказались неожиданно для самих себя у ворот Новодевичьего кладбища. Ворота были открыты, и мы зашли туда и некоторое время слонялись меж памятниками, сплошь исписанными знаменитейшими именами советской эпохи…

Спустя четыре года умер Никита Хрущев, первый советский нерасстрелянный лидер, которого после смерти не допустили в пантеон на Красной площади. Все же Новодевичье (второе по рангу место упокоения в СССР) ему выписали, но похороны вызвали сумасшедший резонанс: пришли чуть ли не все московские реабилитированные, их не пускали, в толпе, как рассказывают, откровенно материли Брежнева и всю его братию, возникла давка и даже какие-то стычки с милицией – народ собрался уже ничего не боящийся, но в то время еще вполне бодрый…

Вот Новодевичье и закрыли – туда можно было только родственникам по пропускам, интуристам и тем, кто являлся на всякие официальные церемонии. Однако, после того, как на могиле все того же Хрущева установили памятник работы Эрнста Неизвестного – золоченую голову Никиты Сергеича на стелле – пополам белого и черного гранита, проникнуть туда стало делом чести московского интеллигента.

Не могу сказать, что я туда уж очень рвался, но при случае, не стал бы его упускать. А тут в связи с очередным юбилеем академика Коштоянца и конференцией в его память Институт биологии развития обратился в соответствующие инстанции за разрешением на проведение мемориального мероприятия на режимном объекте – Новодевичьем кладбище - и подал списки участников. Что ж, память о выдающемся ученом, создателе школы физиологов – это ничего, это можно… Разрешение дали, и автобус с базы Президиума АН СССР заехал за нами в ИБР и доставил к воротам спецпогоста. На входе у всех проверили паспорта, сверили со списками, и мы прошли на так называемую «новую территорию», где и покоился академик. Над его могилой говорили его товарищи и выученики, многие из которых продолжали развивать идеи, зародившиеся в Коштоянца много лет назад.

После окончания церемонии убраться немедленно от нас не потребовали, и как-то так получилось, что народ целеустремленно мигрировал за стенку «старой территории», а там особо и искать ничего не потребовалось – золоченая голова сияла, как маяк… Действительно, по тем временам и идея Неизвестного, и ее воплощение выглядели весьма смело и своеобразно. Я обратил внимание, что на памятнике – свежие цветы, говорили, что, несмотря на всякие режимные фокусы, они там обновлялись каждый день…

Теперь экспедиционный сезон уже завершился окончательно, и по этому случаю было устроено его торжественное закрытие – как-то потихоньку в лаборатории сложилась такая традиция. В этот раз в гулянке, которую организовали у меня дома в коммуналке, участвовали и водолазы, которые работали с нами на мысе Романов. В тот раз у Таньки получился удивительной красоты торт – с высоченным безе и чудной начинкой из тертого лимона (я сам на терке тер и стер себе пальцы об терку, а царапины полил лимонным соком.). Прежде, чем публика успела насладиться видом этого совершенного изделия, водолазы быстренько покромсали его на куски, и, пока народ щелкал клювом, сожрали практически без остатка. Была у них в ходу манера по образцу должности «главный водолазный старшина» присобачивать ко всему, что ни попадя, эти словечки «главный водолазный» – главный водолазный насос, главная водолазная мать (это наша Люся), ну, и тортик заработал звание – главный водолазный торт. Так он теперь и называется.
***
А потом пошла полоса всяческого бумаготворчества. По материалам последней экспедиции совместно мы с коллегой написали большие тезисы на конференцию следующего года, я заканчивал написание диссертации, а тут еще пришлось заниматься и «бюрократической деятельностью». В те времена, чтобы человек смог выехать в зарубежную командировку, требовалось огромное количество бумаг. Все это было ужасно серьезно, как и всякая бумажная кухня советской поры. Одним из блюд этой кухни была характеристика с места работы на отправляющегося за бугор персонажа. Я уже описывал процесс, когда мы с Танькой собирались в гости в Прагу, но, когда речь шла о загранкомандировке, все было намного серьезней. Обычно выездная характеристика содержала набор стандартных формулировок, вроде обязательного: «политически грамотен, морально устойчив, скромен в быту». Недаром все так покатывались в «17 мгновениях» над тамошним «истинный ариец, беспощаден к врагам Рейха». Бывали, правда, и экзоты – я сам видел формулировку «разведен, обстоятельства развода партбюро известны». Подписывал характеристику т.н. «треугольник» - директор Института, секретарь партбюро и председатель профкома.

Директор Института член-корр Тигран Турпаев, знал, что я неплохо подделываю его подпись, и, когда его не было на работе, несколько раз звонил мне и просил подмахнуть некоторые второстепенные, но срочные бумаги. По молчаливому соглашению я никогда не подписывал за него денежных документов. И вот однажды она к нам в лабораторию является тогдашний секретарь Института по внешним связям чуть не со слезами: надо срочно оформлять выезд Илье Борисычу Збарскому, академику АМН и заву лаборатории биохимии ИБР, а в институте – никого, ни директора, ни парторга, ни профорга.

– Юра, нарисуй подписи! Тигран Мелкумович просит!
Я ей: - Побойтесь бога, подведем же и Збарского, и Институт! Я ж не умею за парторга и профорга!
- А ты потренируйся!

Очень долго ничего не получалось, потому что у двух почтенных докторов на общественных должностях рука была поставлена совсем не так, как у меня, но «терпение и труд все перетрут» - в конце концов, стало получаться довольно похоже. Наконец, я внизу чистых листов изобразил подписи треугольника, а секретарь по иностранным делам выбрала, с ее точки зрения, лучшие и сверху подпечатала текст характеристики.

Академик Збарский благополучно выехал в загранкомандировку, а я побыл «треугольником» в одном лице…
***
Потом я полностью погрузился в диссертационные дела. В нашем институте в те времена, когда многие защищались не через аспирантуру, а на собственный страх и риск – как соискатели, сложилась негласная система: коллектив сам внутри себя решал, кому и когда пора защищаться. В какой-то момент старшие коллеги начинали, ласково заглядывая тебе в глаза, говорить, что тебе уже пора бы, не тяни, у тебя все в порядке. Вот и меня старшие товарищи стали периодически поторапливать…

Однако, сначала надо было сдать кандминимум по философии. У академической кафедры философии была в то время довольно зверская слава, да и нелегко уже в 30 лет садиться за учебники и зубрить первоисточники. На экзамене разыгрывалось тогда немало драм и даже трагедий – например, даже оценка «удовлетворительно» в одном из биологических институтов влекла за собой отчисление из аспирантуры и, соответственно, крах карьеры. С другой стороны, случались и совершенно комедийные моменты, как с коллегой из соседней лаборатории.

Это выглядело со стороны совершеннейшим волшебством – женщина пышных форм села сдавать к самому злобному академическому философу, прочла первый вопрос билета и замолкла… Ко всеобщему удивлению на лице у экзаменатора вдруг сложилась умильная улыбка, и он начал отвечать на вопрос билета сам. Коллега с очаровательной улыбкой выслушала экзаменатора, кивнула головой и томно сказала: - Дааа... Экзаменатор воспринял это как поощрение и продолжил ответ на билет с еще большим энтузиазмом, и снова был вдохновлен очаровательной улыбкой. Таким порядком он завершил ответ на первый вопрос и перешел ко второму, который был разрешен в том же стиле. Дополнительных вопросов почему-то не было совсем. За весь экзамен наша коллега раза три-четыре томно произнесла «Даааа…», чем ее участие в ответе на билет и ограничилось.

Когда она со своей «пятеркой» вышла из аудитории, трояки и неуды посыпались с удвоенной силой.

Сдав кандминимумы по философии и специальности, я занялся оформлением диссертации и бумаг, требовавшихся для защиты. Кроме статей в журнале «Онтогенез», подоспела и еще одна – первая моя зарубежная - в Neurochemical Research (нейрохимические исследования). Помимо самого факта публикации в международном журнале, что в те времена было значительно большей редкостью, чем нынче, нас привлекла возможность не только изложить данные, как в рядовой статье, но и потеоретизировать. Смысл и удовольствие от экспериментов для меня в том и состоит, чтобы потом подумать, что получилось, что это значит и что делать дальше.

Надо было еще и напечатать саму диссертацию, которая получилась толстенькой, а к тому же содержала большое количество латыни. Тогда пишмашинки с двумя шрифтами были малодоступны, поэтому сначала опытной машинисткой печатался русский текст – по 40 копеек страница, а потом я на работе на машинке с латинским шприфтом заполнял оставленные в строчках пробелы. Это было особое искусство – так вставить и зажать лист бумаги, чтобы буквы попали в строчку, а делать это приходилось шесть раз на каждой странице – по числу потребных копий.

Уже на самом финише приготовлений к защите писался текст автореферата, разыскивалась и оплачивалась типография и, самое важное – делалась «разноска», а для этого надо было проциркулировать по всему центру Москвы. В каждом месте надо было оставить по экземпляру автореферата, а на свой, контрольный, поставить штамп пройденной инстанции. Ну, Ленинка(1), Госкомитет по науке в Брюсовом, Госкомитет по делам изобретений и открытий на Горького (2)и Книжная палата на Кропоткинской – понятно, цензура – всесоюзный (на Ногина) (3)и московский (в Оружейном) комитеты по делам печати – никуда не денешься, но за каким хреном мой автореферат понадобился Центральному Комитету КПСС на Старой площади, – до сих пор не пойму. При входе в подъезд ЦК, где ставили вожделенный штамп, стоял прапорщик КГБ в фуражке с синим околышем, а дальше, через несколько ступенек вверх, на прилавке окошка лежал на чернильной подушечке штамп «ЦК КПСС» - и никого. Ставь его себе куда хочешь и на что хочешь, у меня даже возникла вдруг сумасшедшая мысль – слямзить этот выдающийся сувенир и удивлять им друзей… Удержался чудовищным усилием воли.

В самом конце рабочего дня, не чуя под собой ног, доковылял на площадь Ногина со всеми печатями и получил еще один, самый важный штампик: «Госкомитет по делам печати при Совете Министров СССР. В печать. В свет». Это означало, что против моего творчества Советское государство ничего не имеет, автореферат можно брать в руки советским гражданам, и ни им, ни мне за это ничего не будет…

В общем, иди, защищайся, раз тебе так приспичило, и ничто тебя не останавливает, даже 25 документов, которые требовались для защиты кандидатской.

Защита выпала на знаменательный день 3 июня 1981 года – ровно через 31 год после достопамятного матча ЦДКА – «Зенит», с которого мы с мамой отправились в роддом. Не то, что бы я переубедил эмбриологов, скорее, они просто привыкли и смирились с новой реальностью, и на защите уже никто не возражал… Да и у меня амуниции стало существенно побольше, чем при дебютном сообщении, – статистика в несколько тысяч экспериментальных образцов, огромных размеров плакат на доске с перечислением данных фармакологических серий и слайды с моднейшим тогда «синим виражом» - голубенькие такие, сделанные у друга в Кардиоцентре… Все завершилось благополучно, и остались только немногочисленные формальности: съездить с тортом к стенографистке – вычитать запись защиты - и отправить экземпляр диссертации в центр микрофильмирования на Речном Вокзале.

С этим заведением у нескольких диссертантов в нашем Институте случились основательные задержки с оформлением, которое, как известно, очень влияло на оклад жалования. В центр микрофильмирования уходил второй экземпляр, и вот подряд несколько наших диссертантов примерно через месяц после защиты получили оттуда письмо о том, что из-за слишком слабого отпечатка через копирку качественное микрофильмирование выполнено быть не может, требуется более качественный экземпляр, а пока с надеждами на кандидатскую зарплату придется подождать…

Желая учиться не на своих ошибках, а на чужих, я, когда дело дошло до распечатки моей кандидатской, обратился к машинистке с горячей просьбой не экономить копирку и менять ее, как положено по ГОСТу, каждые пять страниц текста. Машинистка была хорошая, разорить ее такое требование не могло, поскольку и копирка, и бумага, и печатная машинка у нее были казенные, и она добросовестно мою просьбу выполнила – бледным отпечаток второго экземпляра не мог показаться даже слепому.

По прошествии месяца, однако, я был вызван в институтский отдел научной информации, который тогда занимался оформлением ученых степеней, и был ознакомлен с письмом из этого самого Всесоюзного центра научной информации о том, что микрофильмирование проведено быть не может из-за… …«слишком жирного отпечатка». В срочном порядке был расшит (а потом пришлось сшивать его заново) первый экземпляр, по большому блату отксерокопирован (тогда ксероксы, как и вся множительная техника, находились под особым контролем), потом вся семья сидела часа три и бритвами отскребала следы сшивки со страниц, и получившийся экземпляр был отослан в микрофильмовую контору. Слава богу, на этот раз она качеством продукта удовлетворилась.

Теперь осталось только дождаться утверждения ВАК и диплома, который должен был выписать их каллиграф, как только выйдет из запоя. Это случилось только в январе следующего года, но еще задолго до того произошло событие, которое меня самого убедило, что я защитился. В нашем буфете долгие годы царила Антонина Павловна – один из незыблемых столпов Института, вроде замдира Зиновьева, завснаба Шапкина и мастера на все руки Славы Резчикова… Кормежка была обычной советской столовской (пару раз я там травился), но не хуже, чем у прочих. И все в институте знали, что Антонина полегоньку обсчитывает, но по особой системе. Никогда она не обижала младших научных без степени и лаборантов, не трогала и тех из докторов, про кого знала, что они умеют заранее сосчитать в уме сумму за обед и не постесняются вслух сообщить о расхождении в подсчетах.
За семь лет со времени прихода в Институт Антонина с меня не взяла и копейки лишней, но вот недели через три после защиты мне показалось, что сумма за обед выросла, хотя я взял свой обычный набор. Проверил в уме – точно, Антонина обсчитала меня на 19 копеек. Ни открытки, ни диплома из ВАКа, ни повышенной зарплаты я еще не получил, но наша буфетчица уже утвердила меня в степени кандидата биологических наук.
***
В экспедицию я съездил и в тот год, и на этот раз Витязь подарил мне встречу с прекрасным: туда все тот же профессор Чайлахян пригласил Аркадия Натановича Стругацкого – половину моего любимого писателя - с женой и их приятелем писателем-фантастом Мирером. Быт необыкновенно благородной внешности классика дирекция станции обеспечила по максимуму – его поселили в домик для самых высоких гостей рядом с нашим общежитием, именовавшимся «скотобазой».

Там же в день приезда великого писателя, который вблизи оказался действительно довольно велик ростом, был дан прием, сиречь устроена грандиозная пьянка. Главным блюдом на столе, помимо, естественно, лабораторного спирта, были блины. Но не простые блины, а с красной икрой, и не по десятку рыбьих яиц на блин, а безлимитно! Одна из групп лаборатории Чайлахяна перед Витязем поработала с месяц на Камчатке, а при убытии с полуострова сумела обойти заслоны в аэропорту и протащить две трехлитровых банки икры. Одна из них была водружена на стол с воткнутой в середку столовой ложкой, каковой икра и дозировалась.

Классик современной литературы говорил не слишком много, переходя на идиш, когда был кем-то недоволен: - А полный идиот! Или на итальянский: - Uno idioto completo!

И хотя основной интерес для меня состоял именно в том, чтобы внимать любимому писателю, я решил испытать, что же такое «икра ложками». (Уточнение для молодого поколения: икра вообще, за исключением баклажанной, была в то время огромным дефицитом и попадала в рот советскому гражданину далеко не каждый год.)

Классик и икра. Фото из интернета

Зачерпнул от души, плюхнул на блин, выпил и закусил. Поскольку по обыкновению был голоден, первое ощущение было просто связано с некоторым насыщением. Да, действительно вкусно. Решил повторить и повторил, но уже с расстановкой. Кайф! А потом… Я вдруг понял, что больше не могу – все, налопался, не то, что еще ложечку съесть, смотреть на нее – сил нет… В памяти всплыл Верещагин из «Белого солнца пустыни»… И при этом меня грызла мысль: вот – вся экспедиция впереди, больше такого случая не будет, а я упускаю такую возможность!

Ежедневное общение с писателем оставило странное ощущение: подсознательно я ждал, что он и говорит, как пишет, а он оказался в быту довольно обычен в привычках и спокойно потреблял на наших ночных трапезах вино «Механджийско», по прозвищу «Механическое», гребешка и прочие морепродукты.

Встреча Аркадия Натановича с читателями, прошедшая на «Бербазе» (такое сокращение «Береговой базы» сохранилось от подводников, дислоцировавшихся в бухте до 73-го года), где тогда располагалась витязьская столовка, запомнилась многим. Его рассказы о молодости, проведенной на Дальнем Востоке в качестве переводчика с японского при штабе стрелкового корпуса я потом почти дословно прочел в «Хромой судьбе». Вспоминая о работе над сценарием фильма «Сталкер», Аркадий Натанович упомянул, что после катастрофы с гибелью первого варианта фильма при проявке пленки, Тарковский уперся и сказал, что не хочет переснимать по старому сценарию и требует новый. По словам Стругацкого, они с братом решили, что раз им выпало работать с гением, надо написать так, как он хочет. Хмм, я-то считал гениями Братьев… Удовлетворился Тарковский, по словам Аркадия Натановича, то ли 18-м, то ли 19-м вариантом сценария.

Не меньше я был впечатлен заявлением писателя, что не пройдет и десяти лет, и в Советском Союзе будет издано полное собрание их сочинений, в том числе и подпольных, и полуподпольных, с запрещенными «Гадкими лебедями» и «Сказкой о тройке». Тогда это звучало полной фантастикой, покруче самой «Сказки», но ведь так и случилось! Может быть, великий что-то знал или чувствовал?

Я совершил тогда бестактность и (или) глупость, задав Аркадию Натановичу, дону Румате наших дней, вопрос, елозивший у меня в мозгах: - Отчего у Вас в «Жуке в муравейнике» такая апология спецслужб?

Дон Румата посмотрел вниз с высоты своего роста (или коня) и, наверное, подумал: - А не шпион ли этот Киун? И сказал, что ими с братом владела идея об опасности некоторых научных исследований. Отмазался…

А Киун не был шпионом, он было просто книгочеем и обращался не к кому-нибудь, а к дону Румате. А дона Румату все знают…

По более пристальном прочтении, конечно нет там апологии полицейщины, и Сикорски совершает в конце концов то, что всегда и делают спецслужбы – убивает. Но вы и меня поймите, дело было в начале 80-х, когда всепроникновение ГБ стало абсолютным и давяще-назойливым, как раз заработала 5-я управа – по борьбе с интеллигенцией. И даже слабый запах симпатии к тайной полиции, почудившийся мне в «Жуке», заставил ощетиниться.

На обратном пути из экспедиции, в Москве, я помог Аркадию Натановичу, уже страдавшему сердцем, донести вещи от такси до квартиры – хоть так выразил свое почтение и преклонение… Может быть, это была моя «солонка в поезде в Винницу»?

Творчество Братьев Стругацких прошло практически через всю мою жизнь и оказало на меня огромное влияние, возможно потому, что развитие самих писателей происходило в некотором синхроне с моим собственным развитием. Когда мне было девять лет, я прочел «Страну багровых туч» - и это было в самый раз по возрасту и состоянию моего тогдашнего ума. Серьезные Стругацкие начались для меня лет в 14 – 15 с «Попытки к бегству», «Далекой Радуги», «Трудно быть богом» и «Понедельника», которые просто формировали мое мировоззрение. Позже «Управление» из «Улитки на склоне», которую пришлось читать по частям, вогнала в глубокую депрессию своим гротескным сходством до степени смешения с окружающей действительностью… Сейчас я с огромной осторожностью ее перечитываю, потому что и возраст, и здоровье уже не те…

(1) Всесоюзная Государственная Библиотека им. Ленина

(2) Теперь – снова Тверская

(3) Теперь – Славянская площадь