Следующий год – это и долгожданная победа, и великие перемены. Команда начинала его уже уверенной в себе, обтесавшейся, опытной. Должны были взять свое.

Зимой, как только начались тренировки, прошел слушок, что мы в нашем манеже на Ленинградке играем тренировочную с Минском двумя составами. Это, кстати, для меня особый кайф – вот, вроде, уже два тайма посмотрел, ан, впереди еще два. Запомнились праздничные морды фанов – мы предвкушали успех, ей-богу, было такое чувство, что в этом сезоне равных нам, наконец, не будет.

Вторые составы славно сгоняли 1:0, тогда я впервые Диму Карсакова приметил. В чемпионский сезон он еще не играл, а потом был нашим диспетчером и вписал себя в наши анналы участием в победе над «Барселоной».

В перерыве толпа стала приставать к Белаковскому – что с составом, выпустят ли ЦСКовский календарь. Олег Маркович хитро улыбался, успокаивал, дескать, все будет. Мне кажется, тогда и руководство было уверено в победе.

Там же в холле я купил первый наш самопальный справочник за 90-й год. Кто-то из энтузиастов, пользуясь наступающей свободой печати, брякнул на грубой серой бумаге два сборничка статистики по 1-му и 2-му кругам. Хорошо, конечно, что теперь клуб гламурные буклеты по 700 рублев печатает, но и простонародные изданьица тоже не помешали бы. Сильно подозреваю, что для молодых, только начинающих болеть, буклетики эти лаковые дороги заоблачно. За эти деньги они могут полсезона на Запад ходить.

А основа наша порвала Минск 4:0 в легком комбинационном стиле, и это добавило всем уверенности в грядущей виктории.

Все матчи того года доставляли мне настоящее наслаждение. Снова играли весело, с выдумкой, никого не боясь, веря в себя, в свое мастерство, в мастерство товарищей. Это было даже краше, чем в 70-м. Тогда больше взяли солидностью, прочностью защиты и тактическим талантом Володи Федотова, а теперь мысль и опасность для противника исходила от всей средней линии. Техническое оснащение тоже, в среднем, было повыше.

Мы драли всех и всюду. В полуфинале Кубка в одну калитку раскатали паровозиков – Корнюха из защиты и вратаря сделал даже не клоунов, а макак. После такого пропустить финал было просто немыслимо. Не могу сказать точно, какой матч первенства стал ключевым, когда я точно себе сказал – все, чемпионство никуда не денется. Все формально решилось в предпоследнем туре, но и раньше где-то было все более или менее ясно. А главным матчем в тот год для меня стал финал Кубка.

Здесь я ничего заново выдумывать не буду – просто вставлю текст, который написал на Песках на сороковины ПалФедорыча. Может и можно было бы что-то поправить, но не хочу. Пусть останется так, как написалось после его смерти. Вечная ему память и благодарность.

Летний день, жара и предвкушение… Предвкушение счастья. Израненная невзгодами и унижениями душа армейского болельщика – годы надежд и разочарований, полууспехов и полновесных поражений. Два проблеска за долгую-долгую болельщицкую жизнь – Кубок в 55-м да первенство в 70-м, а потом – тоска, деградация и катастрофа.

И вот свершилось - толпа талантливых, который год подающих надежды и ни хрена не желающих становиться взрослыми балбесов в одночасье превращается в лихую бесстрашную банду, громящую всех и вся. Как они рвали Спартак в том бессмертном по драматургии, проигранном, но вдохновенном матче, после которого спартачи с облегчением, но и неясным ужасом пред будущим, выдавливали из себя, дескать, вы, похоже, заиграли…

Кто сделал это с нашим льготным штрафбатом, где все только и косили, и ждали конца приговора вместе с дембелем? Кто зажег их ленивые души, которые дотлевали после в забытых богом Аравиях?

… Еще один штатский, после Аркадьева. И тоже не свой игрок. Вроде бы, что мы ему, и что он нам. Да, игрочок был заметный по советским меркам, делал погоду в Питере много лет, надежный такой, моторный, с головой, но не прима. Да Зенит он в чемпионы вывел, но потом толпу распустил, они же его, подонки, и съели. И вот он с нами…

И все вдруг задвигалось, ожило, заблистало, на поле появилась редкая гостья – МЫСЛЬ. В команде, в которой после ухода Володи Федотова некого вспомнить как тонкого диспетчера, вдруг возникла супер-полузащита. И из кого! Списанный спартаковский дублер, Корнеев, еще в прошлое пришествие в высшую лигу показавший, что может, но не очень и хочет; доставший самого Лобана до печенок раздолбай – Татарчук; Валера Брошин – друг режима; Кузя – жутко бегучий, заводной, но поначалу довольно бестолковый, да трудовой неяркий вроде бы Дима Галямин. Вдруг эта толпа выкристаллизовалась в структуру, в которой ничего не изменить. Невозможно определить, кто же играл первую скрипку. Кузя поспевал всюду, отбирал, подчищал, лез, пер, давил; Корнюха и Вова[1] мотали любую защиту и могли и сами забить, и бросали вперед туповатых, но забивных форвардов. Галяма сгребал все сзади и прорывался по краю, как заправский нападающий.

Да, защиты у нас можно считать и не было. С богатырями николаевской эпохи – Шестерневым, Пономаревым, Капличным, Афониным, даже хулиганистым Истоминым – эта публика и рядом не лежала, но при таком передке и это сходило с рук. И даже майор Фокин не в силах был тут ничего сделать.

А вот в воротах у нас был Миша Еремин. Он только начинал матереть, избавляться от детских болезней, входить в авторитет. Уже начали подрагивать поджилки у супостатов при виде его гигантской фигуры, заполняющей собой все ворота, и вратарскую, и штрафную. Уже навытаскивал он тучу мертвых мячей, и было видно, что это пришел вратарь, равного которому не будет, а у нас и не было. Хотя есть нам, кого вспомнить.

И вот вышли они на поле - воевать за первый приз – за Кубок – впервые за 21 год нам что-то засветило. И так в них верилось, и так боязно было – что снова облом, и пропадет игра, и будут пенять на кубковые перегрузки, на расстройство, депрессию. А нам снова ждать… А тут еще сын рядом – как ему, если продуем, потом объяснять, что папа за раздолбаев болеет, которые выиграть у какой-то там кастрюли не могут!

И началось, и гол забили, и надежда родилась. А кастрюля-то тоже не лыком шита, Тишков, еще не ломанный, орел был. Стадион полон, ревет, настоящий футбол. Всего трясет.

И получили два голешника… На сына не смотрю, он, наверное, и не понимает, как это может быть, папа ведь обещал, что выиграем! Вот тут и оказалось, что не фортуна нас вела, что мы и вправду сильны! Отряхнулись и полезли, да не навалом, а так, как в лучших домах – технично, азартно, комбинационно. И выиграли. ПалФедорыч в небесах парил – молодые были ребята, здоровенные. Миша больше всех радовался, скакал, как маленький, Корнюху на себе катал вокруг всего поля.

И умер. И команда умерла – та, ПалФедорыча, Мишина. Лучшая. Триумф и трагедия.

И помним их вот так – ПалФедорыч взлетает в небеса, а Миша скачет счастливый вокруг поля… И сын на меня смотрит, довольный, папа все правильно говорит и болеет за правильную команду, которая играет лучше всех. Правильный папа…

Наутро прочел в газете о несчастье с Мишей Ереминым – сначала написали «в тяжелом состоянии». На следующий день уехали всей семьей в Питер – давно собирались показать детям тамошние красоты. Тогда – не сейчас, информация о несчастьях ограничивалась краткими сообщениями. «Спорт» ничего не писал, по телевизору – тем более ни слова. Ходили – бродили, а я все думал – как Миша? На третий день должны были наши с «Шахтером» играть, я своих отправил в очередной маршрут по достопримечательностям, а сам остался – рассчитывал, что в репортаже хоть что-нибудь скажут. Включил телевизор, еще ничего не сказали, а все уже стало понятно… Футбол смотрел, но не видел.

Особо и добавить-то нечего про тот сезон. Разве что Диме Харину спасибо сказать, выручил он нас после Мишиной смерти[2], да ребятам еще раз – команда была молодая, эмоциональная, видел я, как их горе подкосило, погасило веселье, которое в каждой игре было видно. А вот все же взяли себя в руки и довели дело до конца. Не просто, значит, молодыми талантами были – мужиками стали.

В августе жена отправила меня с обоими детьми в байдарочный поход на уральскую речку Койву, а сама осталась в Москве, отдохнуть от беспокойного семейства. Поход с самого начала не заладился – кто-то занес кишечную инфекцию, и каждый день человек по пять проводили отпуск в зарослях, да со здоровенной температурой. Мои поначалу держались. А потом мы вышли на перегон с самым серьезным препятствием на маршруте – Федотовским порогом.

Зашли на порог, толком не зная, где проход, ну и поставило лагом, да еще и здорово накренило. Пришлось прыгать в воду и руками разворачивать байду, струя довольно сильная, намучился, ребятишки мои тоже веслами пихались, но силешек не хватало. В конце концов, байду  удалось стащить и прибиться к берегу. Вот тут сын и говорит: «Папа, я, кажется, заболел».

Какое там кажется – от него прикуривать можно было без проблем. Сына перевалили в шедший за нами ПСН[3], упаковали в спальник, вкатили анальгину и стали искать место для стоянки. Как назло, ничего подходящего не находилось, пока не плюнули и встали на пятачке, заросшей травой, чуть не по плечи. Ее скосили веслами, поставили палатки, и я сына, сотрясающегося в спальнике от озноба, запихал в другой спальник. Он заснул, а я остался – бдить. Под утро он заворочался как-то судорожно. Я к нему – оказалось, он в одном спальнике провернулся внутри второго, уткнулся физиономией в капюшон и стал задыхаться. Выдернул дитятю, он отдышался и говорит: «Пап, дай почитать, скучно!»

- Лежи, не рыпайся, у тебя температура только что была!

- Ну, тогда хоть радио включи!

Включил – было утро 19-го августа 1991 года, и нами поведали, что в стране переворот. Не взирая на присутствие рядом сына, я разразился фразой, содержавшей много слов, которых я тогда при детях старался не употреблять. Ее смысл сводился к тому, что я идиот и не успел увезти детей от неминуемо наступающего кошмара – реакции, репрессий и погромов.

Следующие дни на стоянках и на переходах не отходили от приемничка, слушали сообщения о развитии событий, о том, что Свердловский Совет отказался подчиняться ГКЧПистам, что в Питере армия не вышла на улицы, что в Москве – черт-те что. Непонятно было, куда нам с детьми деваться – то ли оставаться в уральских лесах, то ли сплавляться в Каспий и дуть в Иран, то ли домой…

На третий день все решилось само.

У меня была одна затея, которую мне страшно хотелось довести до конца – она решала один принципиальный научный вопрос, да к тому же мой шеф смотрел на эту затею косо, и мне хотелось доказать свое.

Предыдущая экспедиция чуть не кончилась плохо – и результатов толком не получилось, и со жратвой стало уже смертельно плохо – единственная пища, которую можно было добыть приезжему на острове Попова, были бычки в томате, и после месяца такой диеты я стал загибаться. Пошел в сельпо канючить, чтобы продали той серой гадости, которая у них числилась макаронными изделиями, а продавщица мне и говорит: «Давай талоны!»

Я ей: «Ты ж знаешь, в экспедиции я, откуда у меня талоны!»

- Ну, нет так нет!

Еле дотянул до очередной поездки во Владивосток и там на Светланской наелся-таки какой-то каши, тем и спасся. Я тогда, как и все впрочем, со страшной силой попался с куревом. Перед отъездом в Москве оно уже исчезло, но приехавшие из Владивостока успокаивали, что дотуда наши беды еще не дотекли, и сигареты можно купить свободно.

Конечно, это оказалось фуфлом – по Владивостоку бегали стаи озверевших мужиков и пытались за любые деньги раздобыть хоть какого никотину. Вот в этом случае, наоборот, спасение состояло именно в острове Попова, на который кроме пропуска в погранзону нужен был еще и пропуск военного коменданта Владивостока. Там на безлюдье, все в том же сельпо я углядел пачки «Курительной крупки», попросту говоря – махорки, по 9 копеек пачка, скупил все двадцать, которые там оставались, и месяц ходил с огромным кисетом из полиэтиленового пакета. Сворачивать научился из газеты аккуратные цигарки, и на улицах Владика ворошиловские стрелки, завидя дымок, бросались мне наперерез. Привычные к махре солдаты и матросы, поняв, что у меня за «Винстон», тем не менее протягивали бумажку, куда я им отсыпал, а статские поначалу косоротились. Голод, однако, не тетка – к концу экспедиции отсыпать просили уже все.

Эти цигарки в моей памяти тоже странным образом связаны с футболом. Поначалу завертывал, как все порядочные люди, из местного официоза – «Красного знамени», и все было в порядке. Но ведь новые времена, свобода печати – у владивостокских болельщиков появился свой орган – веселенькая футбольная газетка «Гол», которую я, конечно, купил, как только увидел. С удовольствием почитал, а потом из какой-то странички с рекламой решил завернуть козью ногу. Бумажка приятная, белая, не то что это «Красное знамя» на грязно-серой совковой газетной.  Завернул, прикурил и… Огонь, нисколько не затрагивая табака, мгновенно пробежал по бумажке и обжег губы, а драгоценная махра рухнула не землю. Оказалось, что эти эстеты печатали свой футбольный орган на нитрованной бумаге…

А в 91-м, наученный горьким опытом и нагруженный 73-мя килограммами еды, курева  и оборудования, я отправился в последнюю дальневосточную экспедицию. С деньгами в институте было совсем плохо, посулили заплатить потом (и заплатили), но тогда я катил за свой счет. У меня в руках был новый препарат, который позволил поставленную задачку решить. Больше я на Дальний Восток не ездил – когда дым реформ рассеялся, выяснилось, что в Неаполь ехать – в полтора раза дешевле, там есть вода и свет (с чем во Владике проблемы), а главное – нет, как говорят местные, «битвы бессовестного с безумным»…[4]

Кончился, да покоится он в мире, Советский Союз, коего мы были неоднократными и последними чемпионами. Аминь!

Вместе с системой ушел и советский спорт – огромное уникальное явление – плоть от плоти, часть стратегической триады - вместе с ракетами и балетом, в которой, основываясь на, мягко сказать, необычной экономике и идеологии, удалось достичь поразительных результатов. В бедной стране при отсутствии серьезных материальных стимулов сложились производственные процессы высших достижений.

Живые твари, а человек – особенно, поразительно пластичны. Инвалиды-спинальники в колясках иногда научаются делать удивительные вещи, сравниваясь со здоровыми, а то и опережая их – взбираются на горные вершины, делают науку, выковыривают 5000 иероглифов на рисовом зернышке… И сам-то человек – обезьяна-выродок, утратившая почти все врожденные рефлексы, которые делают порядочного шимпанзе таким эффективным, выкрутился за счет пластичности огромного и совершенно пустого мозга.  Там, где обезьяна просто прыгнула бы с ветки на ветку, человек строит мосты, путепроводы и, в конце концов, аэропланы. Советская система в обход мирового опыта тоже пошла своим путем.

В основе функционирования советского спорта, как и подобает всему советскому, лежат три принципа – три его составляющих[5].

Принцип первый – совковое стимулирование. За отсутствием возможности материально и законно стимулировать считавшихся любителями спортсменов высшего уровня (как, впрочем, и любых других работников), пришлось сделать упор на стимулы нематериальные и незаконные. Люди работали, но не имели права назвать это своей профессией, зарплату, за редким исключением получали как шлифовщики-токари. Когда составляли заявку на Олимпиаду, там обязательно поминали кажущиеся профессии спортсменов. С армейцами и динамовцами было просто – писали «военнослужащий», большинству остальных - «студент», а вот нашему хоккейному воспитаннику, ушедшему в «Спартак», вратарю Зингеру, поленившемуся поступить в инфизкульт,  всегда писали «плотник».

При этом понапридумывали всяких стахановских званий – мастер спорта, заслуженный мастер (хотя эти звания по материальным последствиям ни в какое сравнение со званием заслуженного или народного артиста не шли), всякие стипендии, которые то вводили, то отменяли, то издавали постановления об улучшении быта спортсменов команд мастеров, то устраивали разгром «рвачей», как в уже помянутой истории с ВалентинСанычем Николаевым или в хрестоматийном случае братьев Старостиных. Это, вообще, принцип Советской власти – ничего, сверх минимума, не давать по закону, до поры смотреть на хозяйственно-художественную самодеятельность сквозь пальцы, имея возможность в любую секунду взять своего подданного за хвост. И когда грех спортсменский оказывался в глазах властей предержащих выше какого-то, одним им известного, уровня, кара могла быть ужасна. Собственно, это и было основным и единственным реальным законом советского общества – все возможно всегда и со всеми.

Вторым китом советского спорта был принцип закрепления спортсмена за клубом. Это тоже – стандартный советский подход – беспаспортные крестьяне пришпилены к колхозам, рабочие и инженеры, не имеют права самовольно уйти с предприятия по драконовским законам 1939 г.[6] Волей-неволей человек приходил на работу с уверенностью, что это – на всю жизнь, отсюда тебя и вынесут в деревянбушлате, так что устраиваться надо прочно, как в семье. Переход из одной команды в другую рассматривался как предательство и частенько был весьма затруднителен. Из армейских и динамовских команд можно было уйти, только уволившись из рядов, что иногда было просто невозможно. Обратной стороной такого очевидного ограничения свободы была особая атмосфера в коллективе – люди играли вместе долгие годы, сыгрывались, сроднялись. Им не платили огромных профессиональских бабок, но вот эта внутренняя спайка несколько компенсировала то, чего у нас не было и быть не могло.

Кстати, то же касалось в какой-то степени и болельщиков – коли родился милиционером – болеть тебе за «Динамо», а коли стрелочником – за паровозов, да еще и взносы на них плати. В то же время тогда принадлежность к той или иной торсиде было чуть ли не единственным дозволенным способом самоидентификации – выделения себя из «новой общности – Советского народа» в группу по собственному выбору, потому что ни с социальным происхождением, ни с социальным положением, ни с другими скользкими пунктами анкеты поделать было ничего нельзя, а за то, что болеешь «не за ту команду», все же не сажали.

Третий принцип - это концентрация сил. Из необходимости быстрого и эффективного самоутверждения голого и босого государства вытекала необходимость сосредоточиться на тех направлениях, которые могли максимально быстро принести максимально эффектный результат. Поначалу, пока затея была не слишком дорогостоящей, допускалось некоторое разнообразие, однако при выходе на принципиально важный уровень шутки кончались и устанавливалось единоначалие.

Разработка систем вооружений, в которой действительно удалось достигнуть поразительных успехов, обеспечивала основную задачу – сохранение режима и государства. Результат был достигнут концентрацией в эту отрасль всего способного шевелить мозгами – перед войной не менее пяти КБ работало над истребителями, не менее пяти – делало тяжелые самолеты; тяжелые танки перед войной готовили целых три бюро. Потом, когда выкристаллизовались лидеры, они пожрали отстающих. Тот же метод был применен позже в ракетостроении – целая туча мелких КБ поначалу клепали свои модели: Косберг, Янгель, Глушко, Тихонравов, Королев. Потом все остались главными конструкторами, а Сергей Палыч стал генеральным  Только в атомном проекте научное единоначалие было установлено практически с самого начала – слишком дорогая игрушка.

Спорт, наряду с идеологической нагрузкой, нес и утилитарную – избытком зрелища отчасти компенсировался недостаток хлеба.

Принцип концентрации усилий был исходно заложен и в организацию спорта -  в Постановлении Спорткомитета о розыгрыше первенства СССР среди клубных команд так и было написано «создать показательные команды мастеров по футболу». И показуха особо не скрывалась.

До войны и сразу после честная игра в футболе нарушалась только авторитетом людей, стоявших за тем или другим клубом, эта традиция успешно сохранялась впоследствии. Потом, когда Советский Союз вышел из международной спортивной изоляции, постепенно стремление собрать силы в кулак – в одну команду, которая и на внутреннем фронте всех давит, и на международном уровне конкурентоспособна, стало проявляться сильнее.

Первым опытом в этой сфере были мы – история с «базовой  командой ЦДСА» здесь поминалась уже не раз. Замечу только, что в нашем случае, как раз по первости, принцип единоначалия соблюсти не смогли – Аркадьеву настойчиво  указывали, кого в состав ставить, требовали соблюдать чуть ли не принцип «представительства республик», что вылилось во включении в состав тбилисского края – Чкуасели, который не только с остальными сыгран не был, но, сказывают, и по-русски не понимал толком. От базовой команды осталось всего трое основных игроков – стать костяком они не смогли, а вот на роль козла отпущения – сгодились.

Настоящей базовой командой потом стал «Спартак», который с добавлением Яшина и нашего Башашкина выиграл финал мельбурнской Олимпиады. Подобное же было позже в еще более концентрированном виде и в течение более долгого срока было повторено с киевским «Динамо», хотя именно в качестве сборной Киев никаких серьезных успехов не достиг, но отмазка в виде Кубка кубков и Суперкубка действовала долго и надежно.

Основная тенденция послевоенного советского руководства, как и везде, состояла в стремлении к централизации и стабилизации. Уже под самый их конец это приобрело хрестоматийно-скандальный вид во время подготовки к шахматному матчу «двух К», когда передавалась то ли хохма, то ли партийная установка: - Нам не нужен чемпион мира, у нас уже есть чемпион мира Анатолий Карпов.

Что странно, это то, что Брежнев, будучи болельщиком, причем по слухам – конским, так распустил своего подчиненного – украинского наместника  Щербицкого. Впрочем, говорят, хоккей он любил больше, а там ему чуть не каждый год подносили мировое золото на блюдечке с голубой каемочкой. И там-то «базовой», иногда до неприличия, командой были мы. Та же система работала и в других игровых видах спорта – волейболе, баскете и гандболе. И всюду, кроме женского волейбола, базовой командой были опять-таки мы. Надо отметить, что, как правило, содержали еще одну команду достаточно высокого уровня, чтобы было на ком мастерство оттачивать. Чаще всего, вторым номером было «Динамо». В баскете, однако, с этой позиции их вытеснили сначала тбилисяне, потом питерцы и, наконец, «Жальгирис», который в качестве «второго» стал слишком много себе позволять.

Ежу понятно, что такая ласкающая глаз советского бюрократа «стабильность» в спорте не могла привести ни к чему, кроме утраты самого главного его двигателя – конкуренции - и, в конце концов, к застою. Однако, в течение какого-то времени и «мобилизационная экономика», в том числе и в спорте, дает возможность поддерживать высокий уровень, просто это путь тупиковый.

Параллельно с кристаллизацией «базовых команд» формировался и соответствующий инструмент их управления – специфический тип советского тренера. 

ТТ, тульский Токарева, когда-то табельный офицерский пистолет, был типичной продукцией советской оборонной промышленности - простой, надежный с хорошей прицельностью.

ТТ, тоталитарный тренер, тоже был типичным продуктом советской системы. Специфической его чертой была эффективность и абсолютное презрение, нет, правильнее, – отсутствие понятия о ценности человеческой жизни.

Это было характерное качество советского руководителя вообще. Маршал Жуков недаром так знаменит – он абсолютное выражение понятия «сталинский маршал». Потому-то горы исторических трудов и связывают с его именем Победу. Но и новая литература, и неоднократно слышанное от фронтовиков убедили меня, что главной его чертой была абсолютная безжалостность к своим бойцам. Не один и не два раза он бросал свои войска против подготовленных позиций противника под уничтожающий огонь ради какой-то локальной сиюминутной цели. На Зееловских высотах за несколько дней до конца войны он положил 120 000 бойцов – и это, в сущности, только для того, чтобы первым, до Конева, ворваться в Берлин.

Совершенными «сталинскими маршалами», с моей точки зрения, были и сильнейшие из тоталитарных тренеров, которые в значительном числе сформировались в советское время, в особенности в армейских и динамовских командах. Здесь зависимость спортсменов была особенной – тогда практически все спортсмены имели звания, поиграв годик-другой на как бы действительной службе, получали звездочки и надевали ярмо на 25 лет, как николаевские солдаты. Да, конечно, эта система и для них имела свои преимущества – в условиях советского быта очень важные. К 45-ти, 47-ми годам люди, дослужившись до майора или подполковника на какой-нибудь должности замкомдива по физподготовке или письмовода в ЦСКА, получали неплохую по тогдашним меркам пенсию (Юрий Александрович Нырков, можем гордиться, даже полосатые штаны выслужил, но у него была Академия, и он служил в войсках). Еще до того особо отличившиеся и высокопроходимые успевали мячик погонять в придурочных командочках типа ГСВГ[7] и ЮГВ[8], которые поигрывали с немцами и венграми – тоже не задаром. Кое-кому даже разрешали полегионерствовать втихаря – в каких-нибудь немецких командах третьей лиги. К тому же офицеры в этих привилегированных объединениях и барахолить могли, так что на пенсию выходили небедными.

Была и обратная сторона – не хочешь играть за ЦСКА – вот те, братец, наряд в СКА (Новосибирск) (был и такой – там Раздаев[9] засветился) и не балуй, а коли сильно норовистый – то в строй. И многим сошедшим, но не очень любимым могли предложить не спортроту в МВО, а ПНШ-4[10] в забытом богом округе, где от тебя до самого завалящего стадиона – как от до Луны. По роду своих экспедиций я в таких-то местах больше всего и работал и видел, каково советскому офицеру служится, какой это мед, и каким надо быть титаном духа, чтобы не спиться с круга за месяц.

В таких условиях тренер был царем и богом, и, в буквальном смысле, воинским начальником, а отсутствие у игроков возможности возражать и сопротивляться тиранству так или иначе, рано или поздно притупляли самокритику даже у самых умных. Да, все ТТ требовали дисциплины, и это было справедливо и разумно. Дисциплина нужна почти любому спортсмену, чтобы держаться на высоком уровне длительное время, чтобы не играть – кто в лес, кто – по дрова. Но ничем не ограниченная власть не только обрубала с «куска мрамора лишнее», а и калечила. И не надо путать тоталитарного тренера с западным тренером-диктатором – его игрок после дела Истхэма[11], мог и послать легко. Игрок мог, в силу воспитания и существующей свободы воли, возражать, потребовать продажи в другой клуб, разорвать контракт, черт возьми! Ничего этого у нас не было никогда в силу исторических причин, в первую очередь – тоталитарного характера нашего государства, начиная с Иоанна IV.

Классические ТТ в хоккее - это Тарасов и Тихонов. Их роднит абсолютная власть над телами и душами их подданных и высокая эффективность, хотя людьми они были, конечно, разными.

Анатолий Владимирович, несомненно, великая личность. Создатель того, чего не было до него. Я, вообще, это выше всего ценю. Фанатик хоккея, трудоголик, говорят, и во сне, и на смертном одре думал о деле своей жизни. Рассказывают - игрок он сам был не от бога, а от труда. Выстраивал свою игру разумом, потом также строил игру команды, когда стал тренировать.

Хоккей, возникший в специфических условиях советского спорта, достиг высочайшего уровня именно искусства, потому что был срежиссирован по меркам высшего мастерства и отрепетирован до абсолютного автоматизма. Тот, кто видел игру пятерки Петрова, согласится, что это так. Особенно это проявлялось в игре нападения – входя в зону, они в большом количестве случаев, очевидным образом, не смотрели друг на друга – шайбу принимали и передавали в расчетных точках и с расчетной скоростью. Комбинация на «раз–два–три» реализовывалась в таком большом количестве случаев и с такой стандартностью, что случайность может быть надежно исключена. Конечно, гениальность Харламова феерически расцвечивала эту отточенность, но она был сверхпрограммной добавкой к обязательному блюду.

Тарасов (а позднее – и Тихонов) скрупулезно подбирал исполнителей, решительно выбрасывая даже великих игроков или разрушая, казалось бы, совершенные сочетания. Боброва он грыз из высокопринципиальных соображений – тот не желал укладываться в его схемы, а авторитетом обладал в команде уж не меньшим, чем Анатолий Владимирович.

В одночасье из команды без всяких объяснений были устранены Сологубов и Трегубов – первая «классическая» пара защитников ЦСКА и сборной. Спасибо им никто не сказал, а стоило бы. Сологубов – это, вообще героическая личность - фронтовик, имел боевое ранение, а травма, которую он получил уже в хоккее, была страшней иного ранения. Чуть ли не первым овладел настоящими чистыми силовыми приемами, был безумно результативен – очень долго входил в сотню бомбардиров первенств СССР, да к тому же невероятно волевой, авторитетный, способный повести за собой кого угодно. Теперь, надеюсь, такого человека провожали бы из хоккея с государственными почестями, ввели в Зал Славы, одарили пенсией. Он все это заслужил.

На моих глазах из нашей первой тройки Локтев – Александров – Черепанов был устранен последний, исключительно забивной и самоотверженный игрок. Никогда не забуду, как Черепанов, перепрыгнув перед воротами кучу-малу головой вперед, падая, успел пропихнуть шайбу в ворота «Крыльев» и со страшной силой ударился головой, которую в те времена никакие шлемы не защищали. И он скоро исчез.

Когда ушел Локтев, совсем еще молодой Альметов Тарасова перестал устраивать, и Альметова выбросили на помойку. Остаток жизни он провел незавидно. Конечно, можно сказать, что точно также строили и строят игру и другие тренеры, и в других странах, но вернемся к сказанному выше. Выброшенному из состава идти практически было некуда, разве что догнивать свой век в каком-нибудь Калинине. Самовольно можно было уйти только вон из спорта, и то не всегда.

Даже самые заслуженные и очевидно надежные были совершенно бесправны. Пример Третьяка, который лишь заикнулся об ослаблении строгого режима и тут же был выставлен вон, это достаточно доказывает. Это произошло уже при Тихонове, который перенял у Тарасова его систему, довел ее до логического завершения, выдергивая к тому же в ЦСКА практически любого нужного игрока, не считаясь ни с чем, в первую очередь – с желанием самого игрока. Ну, не хотели Балдерис с Капустиным за нас играть – зачем же было их так неволить!

И еще одно отличало Тихонова от Тарасова – Анатолий Владимирович на свой лад любил своих ребятишек, многих из которых сам присмотрел в юношах, хотя не считал зазорным хамить людям, крыть матом и унижать по всякому поводу. Знаю это и потому, что пару раз подглядывал тренировки, и потому что от племянника Тарасова, учившегося со мной в одном классе, слышал довольно красочные истории о взаимоотношениях Великого с толпой.

Виктор Васильевич производил впечатление человека намного более сухого и намного более жесткого. Явно чувствуя недостаток своего авторитета сразу после прихода в ЦСКА из Риги, он первым делом, убрал гигантов – Михайлова, Петрова и Харламова, которые уже и характерами обладали, и авторитетом в команде пользовались безграничным. Потому при первом же спаде он и смайнал на тренерскую Михайлова, так быстро выгнал языкатого Петрова, а Харламова не взял в Канаду. Что бы он потом ни говорил, это был первый шаг по выживанию Валеры из команды – унижение, лишение поездки в Канаду, где его боготворили. Конечно, смерти Валеры он предвидеть не мог и не желал ее, так получилось. Но и живой он ему был не нужен. Виктор Васильевич тогда был в крайности увлечен своей методой и подбирал третьего к связке Макаров – Крутов.[12]

Этот хоккей мог возникнуть и существовать только в наших условиях, когда лучшие игроки концентрировались в очень ограниченном количестве клубов (никогда не более четырех, а в основном - двух) и наигрывались долгими годами. Заметьте, что и принцип игры устойчивыми пятерками был введен и укоренился именно в советском (и, отчасти, аналогичном ему, чехословацком) хоккее. В нынешних условиях сразу по всем соображениям этот хоккей воспроизведен больше быть не может. И нам остается испытывать чувства, наверное, похожие на те, что испытывали любители пения кастратов или гладиаторских боев, когда история отвергла эти развлечения – как порядочные люди они не могли желать возвращения жестокого прошлого, но сладкие воспоминания оставляли и горечь от невозможности еще раз услышать или увидеть любимое искусство.

А в нынешних условиях, совершенно ему чуждых и противопоказанных, Виктору Васильевичу не удалось показать класс. Время его прошло.

Характерно, что одновременно с Тарасовым сформировались замечательные тренеры такого типа и в других видах спорта, особенно у нас. Это и Александр Гомельский, который удивительно с Тарасовым схож и, недаром, с ним дружил, и Станислав Жук. Все они требовали и добивались от своих спортсменов абсолютного самоотречения, выбрасывая тех, кто не мог или не хотел быть послушным роботом. Эта система расцвела и в других индивидуальных видах, особенно гимнастике и лыжах. Из надежных источников в спортивной медицине, я знаю, что творилось в лыжной женской сборной – способных девчонок из молодежки быстро выдавали замуж, иногда за собственного тренера, делали им ребенка, чтобы потом не было мучительно больно, и начинали накачивать нагрузками и стероидами до полной утраты половой идентичности. Слухи, подкрепляемые статистикой заболеваемости и смертности игроков Киева, довольно убедительно показывают, что фармакология и там была в большом ходу.

Лобановский, на мой вкус, является абсолютным выражением понятия «тоталитарный тренер» в футболе. Лобановский, ко всему прочему, существовал в киевском изоляте за спиной фана Щербицкого[13], олицетворявшего на Украине всю мыслимую власть. Там была создана максимально эффективная в тех условиях система. Она основывалась, в первую очередь, на полной концентрации людских ресурсов республики в одной команде. Попытки попиратствовать на просторах России чаще всего пресекались, особенно после случая с Колотовым. Противно, что эта система была сопряжена с «засолкой» большого количества сильных или потенциально сильных игроков в дубле. Наиболее разительный пример – с Поркуяном, которого выдернули из одесской основы и годами держали на скамейке. В 66-м он стал лидером нападения сборной, а, вернувшись, сел на 4 года на лавку, чтобы потом снова блеснуть в сборной. Отпустили Онищенко и Семенова из дубля в Луганск, но как только они стали чемпионами, выдернули обратно в Киев. Онищенко заиграл, а Семенов, диспетчер «Зари», опять засел на лавку. Только Протасов и Литовченко засветились в «Днепре» – утянули. Команда держала в составе 2 – 3 комплекта игроков, держала до последнего, не отпуская или отпуская с великим трудом только в периферийные украинские команды. Эта стратегия «собаки на сене» абсолютно исключала переход кого-либо из киевлян в российские клубы. Сколько там народу было загублено на корню – могут подсчитать только украинские счетоводы, которые помнят всех. Однако основная мысль была ясна – «сам не гам и другим не дам».

 Система концентрации сил в одной команде Украины не ограничивалась отбором игроков. Она распространялась и на отбор очков – в некоторых первенствах это было видно не только что без микроскопа, а и без очков. Украинские клубы дисциплинированно отдавались Киеву, тогда, когда очков не хватало, а московские конкуренты дышали в спину. Таким образом, результаты нескольких чемпионатов были «расписаны» или, проще говоря, сфальсифицированы. Согласимся, в Москве такое было невозможно – и наши, и мясо, и мусора скорее сдохли бы, чем отдали победу извечному конкуренту.

Да, конечно, Лобановский использовал все наиболее современные достижения, привлекал научную группу, но при этом жесточайшим образом боролся с индивидуальностями. Даже Блохин, несмотря на свое исключительное положение бомбардира, на которого работает вся команда, всего лишь занимал свое место в обойме. И лишь ближе к концу карьеры стал кое-что себе позволять. Бышовец там зажиться не мог, недаром Лобановский предпочел ему куда менее классного, но более дисциплинированного и послушного Пузача.

Еще раз повторюсь, не могу простить, что ради стандартизации игры, ради униформности, ради точного исполнения своих заданий и планов Лобановский глушил самобытность, ­в первую очередь Бессонова и Колотова, которые не сделали в футболе того, на что были способны от природы. Поразительно, сам Лобан в бытность игроком был ультра-индивидуалистом, водился, мяча никому не давал, трибуны его за это матом крыли, но ему все было пофигу. А когда стал тренером сам, душил индивидуалистов, стриг под одну гребенку игроков, которые были талантливей его самого, чего он им, по-моему, простить не мог.

Идеалы Лобановского лучше всего нашли выражение в стиле защиты его команды. За все годы киевская защита не выделила из своей среды ни одного яркого бека, все они были какие-то калиброванные и отличались лишь уровнем грубости. Это была тактика «осиного роя», когда на нападающего выходили двое, их страховали следующие два, а тем временем возвращались первые. Да и грубости киевлянам никогда было не занимать - Махиню я поминал, там были и другие выдающиеся коновалы, такие как Соснихин… Рядом можно было поставить только «зондеркоманду» из «Динамо» московского – Никулина, Новикова…

Да, «Качалка»[14] добивался побед, значительных по нашим меркам, но ущерб, который нанес нам «футбол Лобановского» своей безнравственностью, имеет куда большие по размерам и долговременные последствия, чем преходящие успехи.

Похоже, последней действующей моделью ТТ остался Карполь. Такой же профессионал, живущий своим делом и делающий его с каким-то демонстративным хамством. Смотрите, дети, вот так выглядел настоящий советский тоталитарный тренер. Только он может так работать с теми спортсменками, которые терпят, пока терпят, такое обращение. Скоро такие кончатся.

Поразительно, но именно в футболе у нас, в ЦСКА, не добивались успеха именно тоталитарные тренеры. Выкормыши Лобановского – Базилевич и Морозов - у нас просто провалились (это бы ничего – они нас провалили). Наверное, в одном виде спорта одновременно больше одного ТТ действовать не может – это противоречит принципу концентрации всего лучшего материала в одной точке. В футбольном ЦСКА успеха добивались, скорее, тренеры-демократы. Борис Андреевич Аркадьев просто в силу своей интеллигентности не мог быть ТТ, ВалентинСаныч, может быть, и не был ультраинтеллигентом, но все-таки никогда не был и дуболомом, да и то, что я писал выше, подсказывает – не был он ТТ.

ПалФедорыч, ну, его-то уже нынешнее поколение и само знает, и мысль о его диктаторстве и тоталитарности может вызвать только смех. Он сам страдал от своего демократизма и, хуже того, неумения держать толпу в руках. А неуправляемая толпа его же и сжирала. И себя тоже – достаточно вспомнить судьбу «Зенита». И все же мысль о том, что результатов можно добиваться не только жестокостью и презрением к жизни и личности спортсменов греет мне душу. Я готов признать величие Тарасова, но он остался в прошлом, и теперь его методы уже принципиально непригодны. А ПалФедорыч и сейчас мог бы успешно трудиться, кабы не злая судьба.

Таким был и Всеволод Михалыч – он сам был врагом схемы, потому что таланта в нем было слишком много, он был, в какой-то степени эгоистом, но, в отличие от Лобановского, не душил чужую индивидуальность в отместку за собственную нереализованность, а, наоборот, помогал игрокам расцвести, наверное, потому что сам реализовался на 200%. Не был он держимордой, а оттого легко работал и в «Спартаке», и у нас. Костя Локтев тоже доказал, что можно править и нашим хоккеем, будучи добрым человеком, а не ТТ.

*          *          *

Настали новые времена, которых свидетелями было уже большинство из тех, кто сейчас это читает. Мы широким жестом разослали в чуждые пределы всю свою золотую молодежь и остались с ребятишками, которые были под основой, которым бы в самую пору только подключаться, набираться опыта в компании чемпионов. И пришлось принимать бой одними новобранцами, без опытных фронтовиков.

А ничего получалось! Дух садыринской игры витал над нашими мальчишками. Конечно, не под силу им было тягаться с мясом, которое как скопидом, сгребло под себя все, что шевелится, со всего «постсоветского пространства». Особенно Украину пограбили – там тогда совсем кирдык настал. Людям платили зарплату в 1 доллар, пенсию – в три. Вот мясо и прибарахлилось, но им это впрок не пошло. Растранжирили капиталец в конце концов. А потом – банкротство...

А наши мальчишки подвиг совершили. Даже в самом парадном виде никому не снилось клуб уровня «Барселоны» обыграть, а ведь обыграли. Ни черта не боялись – в Каталонии вышли с нахальными мордами и, проигрывая, наколотили благородным донам три штуки.

Предыдущая

Следующая