После очень краткого периода жизни, когда все добры и бесконечно умны, у меня, как и у всех начался период, когда кроме «калачей и пышек», достается «синяков и шишек». В детстве и юности преодолевать последние помогал нормальный возрастной оптимизм, а сейчас – выработавшийся за жизнь стереотип.

Детство пришлось на перелом 50-х… Написал, и понял, что не перелом, а переломы – только приходящая в себя после войны страна, перенесла голод 47-го, новые волны репрессий, переселения народов и заключительный аккорд – «дело врачей», которое в одночасье оборвалось вместе с эпохой одного из самых страшных тиранов в истории. Но все это было еще до того, как я стал соображать…

Лично моя осознанная жизнь началась незадолго до того, как вдруг забегали родители, соседи и сотрудники отцовского Бюро, в котором мы и жили, зашептались, закучковались. Они думали, что детям это знать ни к чему, но недооценивали нашей дружбы, сообразительности и информированности – мы уже знали, что дедушка Сталин, оказывается, плохой… Как-то это не вызвало шока, наверное, потому, что совсем недавно по радио передавали, что расстреляли английского шпиона Берию, а ведь мы видели портрет этого товарища рядом с другими, как тогда говорили «вождями»… Мы с приятелем тогда спели во дворе частушку про это, и были основательно выдраны за это своими отцами.

А потом было столько интересного – вал публикаций, неизвестные мне ранее и, оказывается, хорошо известные папе и маме имена – Тухачевский, Якир, Блюхер, Постышев, Косиор… Потом оказалось, что все не так просто и с Великой Отечественной, которая была совсем свежа и на которой нас воспитывали вместе с образом Павлика Морозова. Столько всего узнал, а потом – бац, и все умолкло, и про то, что узнали, лучше было забыть, но я уже был неисправим, все помнил и ждал, когда опять то, что помню я, станет общеизвестным…

А брат, моложе меня на 11 лет, не застал времена «оттепели», и только от меня и узнал про то, о чем не пишут…

А потом я стал взрослым, полтора года промаялся в поисках работы, потому что в анкете были существенные по тем временам дефекты, нашел, и начались мои экспедиции на Дальний Восток, где я и познакомился с нестоличной жизнью вплотную. Там было просто голодно – в поселковом магазине было шампанское с надписью «Sowietische Sekt», водка, понятное дело, и печенье, которое никто кроме меня не покупал, потому что все знали, что оно заплесневело еще в запрошлом году. На следующий год я его застал снова, только рисунок плесени разросся… И промеж всего этого бродили офицеры, которые могли развлекаться только ассортиментом магазина, их соловеющие от безделья жены, алкоголизированное аборигенное население и мы, научные работники, голодные и тоже к ночи нетрезвые…

А дома, отмывшийся после экспедиции, я по молодой глупости предъявлял претензии молодой же жене за то, что она опять купила носки и рубашку, которые уже есть в достатке, а она трезво отвечала, что «потом не достанешь», и я только через пару лет понял, что так оно и есть – не будет… А сам на работе, на пару с шефом копировал с двадцать пятой машинописной копии запрещенных «Гадких лебедей» Стругацких и «Роковые яйца» и «Багровый остров» Булгакова. А когда советский быт как-то раз достал – не было воды неделю, а младшенькой было шесть месяцев, и надо было стирать, а наши алкоголики из ЖЭКа ни хрена не чесались, я собрал волю в кулак и реализовал рецепт борьбы, который разработал для такого случая.

Я набрал номер райкома КПСС и сладким абсолютно ровным голосом (в этом-то и рецепт – никак нельзя было возмущаться, повышать тон – немедленно в ответ последовало бы: - Гражданин, Вы пьяны! И разговор был бы окончен или перешел непосредственно на личность жалобщика) сообщил дежурному, что хотел бы пожаловаться на издевательство над советскими гражданами, лишенным элементарных удобств, и не посоветует ли уважаемый дежурный, куда звонить – в прокуратуру или в суд. Этот деятель пару раз попробовал меня спровоцировать на крик, но я стойко отвечал сладеньким ровным голосом, и он сдался, поняв, что не отмотаться: - Разберемся! Ждите!

Через полчаса во дворе клубились: городская аварийка, районная и наши жэковские алконавты, фырчал трактор с ковшом. К ночи дали воду…

А посреди вот этого всего мы с удовольствием и азартом занимались наукой, делали то, чего не делал до нас никто, и в своей области лидировали (мы и сейчас – не последние). Только с конца 70-х почувствовался перелом – на Западе произошла технологическая революция в науке. Мы еще понимали, о чем пишут зарубежные коллеги, еще могли купить флуоресцентные зонды, но не могли купить цитофлуориметр. Даже мечтать о нем не могли. Только в начале 90-х, оказавшись в Лондоне, я дорвался до этого прибора – через 15 лет после первой публикации в мировой литературе.

Но прежде разлагающаяся Советская власть успела основательно плюнуть мне в физиономию. После 10 лет неполноправного существования в академическом институте меня, наконец, зачислили в штат, а спустя 2 карантинных года разрешили подать документы на экспедицию в Югославию – по тогдашним понятиям «капстрану 3-ей категории». Коллеги получили паспорта, а меня вызвали в иностранный отдел Академии, мы подумали – первый выезд, будут задавать вопросы… Нет, вопросов у них не было, на моем «выездном деле» было написано: «Нет решения», и чиновник объяснил, что у меня такие дефекты анкеты, что виза для меня закрыта.

А уже в 89-м, через три года, оказалось, что и мой пятый пункт, и мои «родственники за границей» никому не интересны, и, черт с тобой, работай, раз так приспичило…

Да, я, против всяких своих ожиданий, дожил до времени, когда оказалось можно работать там, куда влекут научные интересы, читать то, чего не читал, а не то, что впаривают, и даже телевизор смотреть. И это было здорово! И мои дети росли и взрослели, получая сразу то, для чего мне пришлось прожить большую половину жизни, и им уже никак не запудришь мозги.

А потом опять стали прихлопывать то одно, то другое, отнимать права, назойливо объяснять про врагом кругом, про особый путь… Суки, откуда им известно, что мы не можем жить, как цивилизованные народы, они же ни разу не дали нам попробовать..