Костер на Красной площади

Гарью пахло давно. Собственно, все время. Но теперь уже не просто пахло. Горело. В конце сентября и 1-го октября началось что-то вроде организованных беспорядков или неорганизованных погромов. Легко понять, что второе легко и быстро перешло в первое. В конце концов, толпа красно-коричневых стала громить автомобили, жечь покрышки и бить милицию на пересечении Арбата и Садового. Менты стояли шеренгами, с дубинками и щитами, но боевого духа что-то видно не было с самого начала. Да и хотели ли они справиться с этой толпой? Сами – плоть от плоти, кости от кости, невольные защитники свободы. Жалкие и какие-то кричаще-неумелые попытки применить брандспойты и слезогонку только убедили толпу в безнаказанности. Так что и горело, и изрядно воняло…

  Помню лица в толпе – эти новости показывали все программы. Бешеная, злобная радость – предчувствие близкого реванша и расплаты за все обиды. Конечно, это мой домысел, может быть и я сам чуть попозже выглядел не лучше. Но тогда было ясное ощущение отвращения и опасности. Люди с такими лицами не разбирают правого и виноватого, быдло, предвкушающее, как оно будет топтать и гнобить…

Второго с утра еще казалось, мне, по крайней мере, что все это хулиганство останется спорадическим и постепенно стравит пар. В мае ведь так уже было. Но, видно, пар не стравливался, а только накапливался. Май был пробой сил. Надо отметить и признать – коммунисты, конечно, вовсю подъелдыкивали, постоянно обостряли  ситуацию в Думе, принимали просто дикие законы и постановления (Господи! Если бы было реализовано хоть 10% того, что они напринимали, здесь бы уже давно была зона пустыни…). Однако ж, в беспорядках не засветились, прямых призывов к насилию не допускали. Всякие хулиганские и донельзя подлые выкрики – на совести Руцкого, Макашова и пр., которым терять было нечего, а приобрести они могли, реально, государственную власть. Корниловы наши, Пиночеты навыворот.

Правые во власти и в парламенте вели себя достаточно пассивно, дорогой Борис Николаевич пребывал, похоже, в обычной своей нирване – импичмент провален – царствуй, лежа на боку. Впрочем, не буду вдаваться в оценки политических раскладов, про это напишут в учебниках, опишу то, что видел, слышал и ощущал сам.

Вечером 3-го смотрел я футбол. Матч из Волгограда, чуть ли не «Ротор» со «Спартаком», хотя и неточно. Довольно важный матч, но шел как-то бестолково, а новости, тем временем, приобретали все более отчаянный характер. В конце концов, показали кадры, как Макашов и Руцкой командуют захватом мэрии на Новом Арбате, а потом посылают грузовики к телецентру. А потом картинка сорвалась… По всем каналам. Несколько лет спустя, когда будет гореть Останкинская башня, и одна за другой будут срываться картинки программ, будет не так тошно. Даже какой-то веселый интерес – а вот, что будет с городом, у которого отобрали любимый наркотик. Кстати, никто не помер, смотрели Рен-ТВ, работавшую по кабелю, раскупили видео, гуляли, черт подери, с соседями разговаривали…

А тогда, в октябре 93-го, погасшее телевидение было грозным знаком – власть потерялась, не может  ничего. Дело плохо… Даже то, что на Ямской возобновили передачи – в наспех оборудованной студии с ведущими в рубашках и свитерках – только добавляло ощущения военной опасности и полной импровизированности действий власти.

Мы сидели у телевизоров, не отрываясь. Так же я сидел 11 сентября, не переводя дыхания. Пришли несколько поддатые Любимов и Листьев – сказали-де, мы вот хорошо выпили и провели время, а теперь идем спать, чего и вам желаем. Лужков призвал к спокойствию и попросил оставаться в своих домах  - власть справится сама. А потом на экране появился Гайдар и в простых словах сказал, что дело плохо - коммуно-фашистский путч, граждане, которым дорога демократия и свобода – собирайтесь у московской мэрии на Тверской.

Я сказал: - Еду! Надел теплое белье, треники, поверх штаны, пару свитеров, куртку. Сказать, чтоб был мороз – было бы преувеличением, но и жары ночью в октябре не ожидалось. Прихватил топорик, курево, фонарь. Рядом одевались жена и сын, созвонился с братом и друзьями. Всего набралось тринадцать человек. Я что-то попытался слабо вякнуть, что, может, сыну не стоит ехать – ему утром в Универ. Как-то он это замечание проигнорировал. Родители отпустили вроде бы спокойно. Поехали на метро. Все тикало, как обычно. На «Пушкинской» первое запомнившееся – стоят два милиционера, спрашивают: - Ребята! Вы куда? – К мэрии, нас Гайдар позвал. – А нам-то куда? Почему же нам никто ничего не сказал? Нас же здесь много! (Вот не думал, что доживу до такого вопроса от милиционера) – Присоединяйтесь к нам! – говорим.

За следующие сутки в самом центре Москвы я видел всего еще трех ментов и трех спецназовцев.  

Около половины двенадцатого ночи вышли мы наверх и увидели запруженную народом Тверскую. Вход на нее с Пушкинской был прикрыт «баррикадой». Помнится, основным материалом этого сооружения были цветочные кадки, собранные по сторонам улицы. Цена этой фортеции, как говорил пан Паливец, была дерьмо. Но было весело, народ все прибывал. С балкона мэрии  говорили разные хорошие люди, поперек Тверской тянулись еще две или три баррикады, порядка не было никакого, и, при грамотном подходе, брать все нашу компанию можно было без всяких проблем. У памятника Долгорукому стояла чем-то вроде строя компания мужиков – защитников Белого дома в 1991-м. Потом, видимо, кто-то из начальства понял, что с толпой надо что-то делать, и специальные крикуны стали склонять народ пострадать за Демократию и строиться во взводы. Мы с женой встали в строй. Остальные пришедшие остались в стороне.

Объясню, почему я поступил так, как поступил. Я считал, что угроза погромно-фашистского переворота реальна, что все это угрожает смертью мне и моей семье. Иллюзий по поводу того, к чему приведет победа таких, как Макашов с Руцким да Хасбулатовым, у меня не было. То, что эта публика действует оружием, было уже известно, хотя тогда о том, что приключилось у телецентра, знали только из телефонного разговора с домом.

В детстве я читал книжки про Треблинку, Бабий Яр и Освенцим и не понимал, почему эти люди шли на смерть так безропотно. Маленький был – смерти боялся, не понимал, как это жизнь можно отбирать. Про себя тогда еще решил, что вот так, как баран на бойню, не пойду. Поэтому я был готов тоже взять в руки автомат и стрелять на поражение. Ребята, которые в строй не встали, очевидно, думали иначе.

Помню, организатор спросил, сколько народу в нашем взводе имеет военную подготовку – руки подняли человек пять. Я – в том числе. Что ж, для такого случая у меня была подготовка – из боевого и спортивного оружия стрелял в секции и на командирских курсах, по крайней мере, точно знал, что оружие – это не шутка и что обращаться с ним надо крайне осторожно. Рассказывают, что от раздачи собравшимся на Тверской 10 000 автоматов отделяло только 20 минут - принципиально решение было принято. В тот момент позиция армии была неясна еще ей самой, а царь уже прилетел в Кремль на вертолете и был готов бросить в бой то, что было под рукой и абсолютно надежно с идейной точки зрения.

Опять-таки по рассказам, в Белом доме оружие добровольцам таки стали выдавать, но один из первых же бойцов по нечаянности нажал на спуск прямо при получении оружия и не убил никого по удивительной случайности. Если бы оружие все-таки было роздано, уверен, были бы страшные жертвы от «дружественного огня». Есть что вспомнить – как братья-медики обращались с автоматами на стрельбах…

Однако минула чаша сия, и остались мы на баррикадах голые и босые. Все, что удалось наворотить за ночь, было полной фигней и преодолевалось без разбега. Там, куда наш взвод направили сначала, вообще была не баррикада, а скорее, куча мусора. Располагалась она в аккурат за крылом Моссовета, он же – мэрия, метрах в пятидесяти от школы, которую оканчивала жена. Народ разобрал с помойки какое-то дубьё – вооружился. Мой топор был единственным железным орудием. Потом, правда, проявился еще один признак организации обороны – пришел какой-то полковник с картонной коробочкой и стал раздавать значки – двухглавый наш орел. Сказал – опознавательный знак. Значок был миллиметров 12 – 15, разглядеть ночью можно только в прибор ночного видения, что, несомненно, облегчает прицеливание. Вполголоса судили между собой – что делать, если красные и впрямь припрутся. В общем, пришли к тому, что, если те будут при оружии, - рассыпаться по дворам, а если, как мы – с голой задницей, наполненной энтузиазмом, то драться подручными средствами.

Потом порубил ящичные досочки на растопку, жгли костер, так что топор пригодился. Время от времени проносился слух, что на нас идут – колонна офицеров от Белого Дома – такая волна воя проносилась по рядам. Поверить в это было легко, даже кто-то кричал, что «вот они, вот они!» Но никто так и не пришел. В параллель то и дело начинали кричать, что армия входит в город. Судя по последующей информации, кричали и тогда, когда армия еще и сама не знала, куда она пойдет, и когда уже решила, но еще никуда не вошла, и когда вошла-таки. Но это-то мы услышали и без всяких слухов… Вся армия, которую видели мы сами – пара милиционеров с автоматами, которые прошли с Тверской в тот подъезд мэрии, который располагался с нашей стороны.

Друзья стояли как бы рядом, но не на самой баррикаде. Под утро, когда должно было открыться метро, договорились с одним из друзей, что самых молодых – его и нашего сыновей – он увезет домой. Сын собирался в универ. Остальные утром тоже испарились. Тут-то, собственно, и началось. Москва стала просыпаться около шести утра - на баррикаду пришла тетенька – принесла термос с чаем, пирожки какие-то или картошку. Как ни странно, но жрать совершенно не хотелось, а вот чайку горяченького проглотил с удовольствием. Удивительно – обычно легко мерзну, а тут – практически, как огурчик (зелененький и в пупырышках). А то, что тетенька о нас позаботилась, было необыкновенно приятно. Она – первая, ни свет, ни заря, откуда-то из Мытищ или Балашихи. До сих пор помню чувство благодарности – и за чай, и за поддержку.

Ночью тихо было: кроме наших собственных криков – ничего. А тут стало слышно потрескивание автоматов – азимут звука примерно соответствовал Белому Дому (с поправкой на акустику городских улиц). А поближе к семи стало чувствоваться, что там, у реки, заваривается серьезная каша. То, что войска в городе и исполняют приказы Ельцина, было более или менее точно известно – и по слухам, и из телесообщений, о которых то тут, то там узнавали по телефонам. Ситуация с информацией была похожа на соревнования по лыжам или другие гонки – вроде, кто на стадионе, тот все сам видит, но видит-то только то, что проносится прямо перед ним, а откуда принеслось и куда унеслось – не видать. А вот у телевизора – там и вести с трассы, и сравнение текущих результатов, и повторы самых впечатляющих аварий, да еще и объяснения для неграмотных. Так что те, кто остался дома, были информированы намного лучше нас. Правда, они сами не слышали, как грохнула пушка – знатоки во взводе поцокали языками и авторитетно сказали, что бьет 125-мм танковое орудие. Не знал, что на танках такие крупнокалиберные орудия – раньше они были только на самоходках. Кто стрелял, куда попал – аллах ведает, но мы были уверены, что это «наши» наступают. А при этом самое сильное ощущение: - Господи! Это в Москве, моем городе, лупят танки! Вот – в паре километров от меня, там, на берегу Москвы-реки идет огневой бой! С ума сойти!

Покрутился над центром города военный вертолет. Около 10-ти утра, если мне не изменяет память, было объявлено, что белодомовским предъявлен ультиматум, но более частые орудийные выстрелы начались еще до того. Тут за нами пришли и сказали, что нас переводят на другую баррикаду.

Новое место службы располагалось так, что фронтом оно было обращено к Манежной площади, а правым флангом упиралась в театр Ермоловой, чья железная ограда красовалась посреди баррикады в качестве конструктивного элемента. Завхоз театра сразу начал ныть (с элементами угрозы), чтобы отдали оградку. Отдали мы ему его любимое имущество, но я заодно, представившись офицером медицинской службы, выцыганил у него, чтобы бойцов с баррикады пускали к ним в сортир, поскольку иначе театр будет обгажен со всех сторон, так что никакая оградка не поможет, а выгребать, в конце концов – ему.

И эта баррикада, хоть и была повыше первой, была, в общем-то оборонительной фикцией – кадки с растениями, какие-то доски и прочая ерунда. Высота ее была едва ли 1 метр. Однако ж, встало довольно теплое солнышко, и настроение, соответственно, получшало. Характерное, несколько истерическое, веселье. Для нас с женой – еще одно мемориальное место: метрах в пятидесяти впереди возвышался дурацкий стеклянный параллелепипед гостиницы Интурист, в которой мы в 72-м играли свадьбу в «Русском» зале. Теперь ее разобрали. Вид Тверской получше стал, а место наше исчезло…

Часов с 10-ти стали проявляться признаки  некоторой организационной деятельности: у нас за спиной с ревом и вонью, выезжая из Камергерского, стали выстраиваться в двойную линию КАМАЗы какого-то автопредприятия (7-го автокомбината, если не путаю). Это, пожалуй, было посерьезней, чем все наворочанное на Тверской до того. Часов в 11 к баррикаде подкатил пикапчик Черкизовского мясокомбината, и выскочивший из него парень стал оделять нас своей продукцией. Потом старшин вызвали и раздали воду в бутылках. Тут еще случился эпизод, совершенно для кино. Если бы мне такое показали, я б так и сказал: - Кино! А тут к баррикаде не спеша, опираясь на руку юной симпатичной девицы лет 19-ти – 20-ти, приближалась старая дама. Именно так – старая дама. Стоило на нее взглянуть, и другого определения уже и быть не могло. Все еще с осанистой фигурой, в шляпке – ну, конечно, старая дама. Только вот ноги подводят, поэтому конвоирует явная внучка (черт, может, и правнучка).

-        Где тут можно посидеть за демократию?

Умри, лучше не скажешь! Даме раздобыли табурет, и  она сидела за демократию аж до обеда. Жизнь тем временем продолжалась. Никто нас не атаковал, сообщения от Белого Дома были вдохновляющими – сплошные успехи. По Охотному и Манежу шло довольно обычное движение транспорта, и на пересечении с Тверской даже стоял регулировщик. Это был третий мент, которого мы видели на Тверской с тех пор, как приехали. Больше никого! Это на Тверской-то! Льщу себя мыслью, что все же наше присутствие было небессмысленным. Даже если отвлечься от того фактора, что на стороне мэрии и президента собралась десятитысячная толпа, и это как-то воздействовало на умы белодомовских и армейских, теперь, когда в центре Москвы не было никакой власти, люди на баррикадах создавали хотя бы ее видимость. Черт его знает, может быть, это предотвратило погромы на Тверской, погромы не политические, а именно от безвластия и возможности покуражиться, а заодно и пограбить. Охотничков на такое всегда достаточно.