Очень четкое воспоминание детства: я стою на крыльце нашего дома – виллы Рябушинского «Черный лебедь», на дворе лето 1956-го года, видимо, около дня начала войны. Я только что прослушал по радио стандартное для того времени перечисление основных вех Великой Отечественной: вероломное нападение, разгром немцев под Москвой, Сталинград, Курская дуга, великая Победа… И вдруг осознаю какое-то царапающее несоответствие: «непобедимая и легендарная», именно так меня воспитывали, а разгром немцев – под Москвой?!
А я уже ездил летом в гости к бабушке и дедушке в Киев, и знал по собственному опыту, что на поезде туда – 15-16 часов. Я к тому моменту уже давно читал, знал географическую карту, и то, что и от Киева до ближайшей границы Советского Союза – еще, минимум, столько же, сколько от Москвы. И что же случилось, что первый разгром немцев – под Москвой, если немцам даже на скором поезде от границы – больше суток? И эта мысль надолго засела, как заноза.
Еще зимой того года, когда шел ХХ съезд компартии, начались какие-то странные для меня перемены – со стен исчезли портреты Сталина, а когда мы на майские праздники пришли на «Динамо» на открытие сезона, исчезла и его статуя у Северной трибуны. После съезда у родителей прошло партсобрание, на котором им читали закрытое письмо ЦК, и они его обсуждали с друзьями у нас в комнатке – через стенку от Бюро прямоточного котлостроения.
Прошло пять лет, Никита Сергеич рассказал много нового и интересного и о войне, и лично об Иосифе Виссарионовиче. «Правда» и «Известия» были переполнены публикациями о расстрелянных, особенно много – о военных. Оказывается, и папа, и мама прекрасно помнили и про Тухачевского, и про Якира, и про Уборевича… Хмм, а ведь никогда, ни словом… впрочем, я уже и сам понимал, что не все, что знаешь, надо выкладывать. А тогда, в самом начале 60-х я читал все подряд – и о внезапности, и об устаревшей технике, и даже о панике. И про расстрел Павлова узнал тогда, и о том, что перед войной был уничтожен цвет Красной Армии, выдающиеся стратеги, которые предвосхитили основные черты будущей войны, а выдающиеся конструкторы – сидели в тюрьме, и делали новое вооружение там. Вышедшие в журнале «Знамя» в 59-м симоновские «Живые и мертвые» тогда же стали одной из любимых и перечитываемых книг. Масса документов, которые потом, в конце 80-х, подавалась как сенсация, на самом деле была опубликована именно в начале 60-х, и я это очень хорошо запомнил – не из вредности, а просто в силу особенностей очень хорошей детской памяти. После 65-го поток информации пересох – на 20 лет, кое-какие книжки, вроде Некрича, уже пошли втихую - из рук в руки. Книга мемуаров Еременко «В начале войны», по-моему, была из последних, в которых еще было дозволено говорить об ошибках и недостатках, а потом наступила эра гладенькой истории войны, в которой как бы не было начала, трагедий, жертв. Лишь изредка проскакивало что-то правдоподобное - у Астафьева, Бондарева, Бакланова, Быкова, но это - беллетристика.
Некая модель, более или менее объясняющая ситуацию 41-го года, у меня сложилась, хотя был один момент, который оставался за скобками…
Летом 61-го года я оказался в пионерском лагере. Оказался не случайно и не потому, что папе с мамой некуда было меня девать. После того, как наша семья получила первую в своей истории отдельную квартиру – «хрущевку» на Хорошевке – я бросил ходить в секцию прыжков в воду ЦСКА. Ездить было далеко, долго, а кто помнит тогдашнюю транспортную ситуацию в том месте – и просто тяжело. Метро там как не было, так по сию пору и нет. Однажды мой папа рано утром ехал на работу в Подольск на котлостроительный завод, автобусов и троллейбусов не было, на остановке росла толпа, и когда рядом с ней притормозил пустой «воронок» или, как его тогда еще называли, «собачий ящик», мужики с остановки ее окружили, как-то вкрутили шоферу, и понабились в кузов. Доехали до Белорусского вокзала быстро, а там начали выпрыгивать на ходу… Можете себе представить фурор, который они произвели – Москва 61-го года, и из воронка прыгают мужики, некоторые – с портфелями.
Бросил я секцию, и мгновенно был наказан – видимо, организму уже требовались нагрузки, к которым он привык, а я ему их не давал. И вот я за одну зиму 4 раза переболел жесточайшими ангинами, и два раза – воспалением легких. Мама таскала в дом врачей, а меня – по врачам, и все они говорили, что по весне надо удалять гланды, иначе дело может кончиться плохо. Но вот потом, по какому-то то ли родству, то ли знакомству мама меня сумела показать самому главному светилу отечественного «ухо-горло-носа» - знаменитому Фельдману. Да, да, тому самому Фельдману, который проходил по «делу врачей». Вот с каким человеком успел я пересечься – он умер не более, чем через год после нашего визита. Мы с мамой пришли к нему на квартиру где-то в центре, и профессор принял нас в гостиной, только надел налобное отоларингологическое зеркало. В памяти осталось доброе лицо старого доктора, да какая-то бедная даже по тем временам обстановка. Фельдман посмотрел меня и сказал, что мальчику операция не нужна, нужно найти возможность отвезти его (меня) в Евпаторию на месяц – и все пройдет. Ты, сказал он мне, только горло морской водой полощи каждый день…
Не знаю, какие усилия потребовались от мамы, в то время рядового оперативного работника Главного Аэрометеорологического Центра ВВС, чтобы выбить мне путевку в лучший пионерлагерь Министерства Обороны, располагавшийся как раз под Евпаторией, но она это сумела. Пионерский лагерь МО «Чайка» по тем временам котировался как второй по уровню в Советском Союзе после «Артека». Очень может быть: дома и кормежка тогда казались шикарными, свой стадион, всякие секции, огромный песчаный пляж и море… Скажу сразу, что пророчество профессора Фельдмана оправдалось, как и усилия моей мамы - действительно, все у меня прошло, и с тех пор я больше никогда не болел ни ангиной, ни воспалением легких. Но речь не о том, и вернемся к исходной теме.
Соответственно ведомственной принадлежности лагеря был и состав пионеров – в большинстве своем дети и внуки офицеров в немалых чинах, даже внук маршала Курочкина. Были, конечно, и премированные за отличную учебу суворовцы, или, как я – дети служащих СА, но таких было меньшинство. Понятно, что в этакой компании мальчишек, родившихся очень вскоре после (и вследствие) войны, интерес к ней был немаленький. И хотя в разговорах охватывались любые темы – от проблем мироздания и древней истории до футбола и, естественно, вопросов пола, к военной теме обращались довольно часто. Вот в один их таких случаев, пацан из нашего отряда, несколько понизив голос, мне и говорит: - А ты знаешь, что мы в 42-м сами собирались на немцев напасть?
Пацан был из офицерской семьи, оттуда, видимо, и информация, иначе - откуда она у 11-летнего? Говорил он, понизив голос, может быть, подражая тому, от кого он это слышал, или понимая, что он таких вещах, в любом случае, орать не стоит. Очень хорошо помню свою собственную реакцию – я подумал, эх, как было бы здорово, если бы мы сами немцам врезали… Сколько наших осталось бы в живых! Мне столько раз бабушка и другие родственники рассказывали, каким талантливым был тот мой дядя, который погиб где-то у границы в 41-м, и какими добрыми были те два дяди, которые сгинули в киевском котле, и тот, что потом – в Белоруссии в 44-м, и тот, которого 10 мая 45-го в Берлине сбила машина. А папа – о замечательно умном и добром своем дедушке, который умер в 42-м в эвакуации от голода, и о тех бесчисленных родственниках, которые попали под оккупацию и, естественно, все были убиты…
Много лет спустя, когда стало известно о вторжении вьетнамских войск в Кампучию, я так же отнесся к этому – ну, и плевать, что вторглись, жаль, что не раньше. Так от этой страны хоть полнарода осталось, а не вторгнись вьетнамцы – не осталось бы и вовсе никого.
Слова солагерника у меня в голове отпечатались, а потому при случае, когда в Москву приехал старший из маминых братьев - дядя Петя – полковник, кадровый с 38-го года, я у него насчет этой информации поинтересовался. Дядя слегка замялся, но потом своим чуть картавым голосом сказал, что, дескать, да, ходили такие разговоры… Значительно позже я как-то на семейном сборище спросил у родителей и их друзей, насколько близкой они считали войну в 41-м. Все, практически в один голос, ответили: - Да, войну ждали с месяца на месяц. Были уверены, что воевать – с немцами. Сказали, что приготовления к войне ощущались, многих призывали прямо из институтов – переводили в военные вузы – и что все были уверены, что война, естественно, будет победной. Конечно, это восприятие студентов из интеллигентных семей, и на репрезентативность такой «опрос» не претендует. Тем не менее, что-то было… В конце концов, стихотворение Симонова, военные стихи которого очень люблю, про «под Кенигсбергом на рассвете, мы будем ранены вдвоем…» я и сам читал и отметил в голове дату – предвоенную. С точки зрения всего последующего – никакого противоречия, с точки зрения непосредственно предвоенной ситуации, когда активно сажали за «антигерманские высказывания и пропаганду войны с Германией» - полная ересь. Конечно, Константину Михайловичу многое прощали, особенно то, на что сами же и заказ делали… но женщину, которой, среди прочего, вменяли «антигерманские настроения» я знал лично - 17 лет лагерей от звонка до звонка.
И вот, спустя еще много лет, когда чего только не писали, и каких только книг мы ни увидели, появляется Виктор Суворов со своим «Ледоколом»…