Итак, Виктор Суворов…
Чисто эмоционально – все-таки неприятная личность. Советский военный разведчик, привилегированная каста, «совок в квадрате» - утек к противнику и, судя по тому, что безбедно там далее существовал, выложил все, что знал. И если из-за него кто-то сел – это все-таки воспринимается как паскудство, потому что разведки друг друга стоят, а тюрьма – везде тюрьма. На идейного гуманиста персонаж не тянет, а в его последующих книгах просто-таки апология товарища Сталина, которого рядом со словом «гуманизм» ставить западло. В общем, исходное отношение к автору, скорее – отрицательное. Однако идея показалась настолько свежей и изложенной настолько лихо, что без особого насилия над собой согласился читать «по существу», а не «цепляться к анкете». Немножко напрягало отсутствие ссылок на источники в принципиальных местах, положения-то выдвигаются серьезные, но для популярной книжки это все-таки не обязательно.
Скажу честно, впечатление от первого прочтения «Ледокола» было сильным – я впервые увидел альтернативную концепцию трагедии 41-го года, подкрепленную качественно новой для меня аргументацией, в первую очередь – о реальной численности боевой техники и описанием предвоенной дислокации РККА. Особенное впечатление произвела конкретное число танков, с которым Германия начала войну с СССР – по расчету для оборонительной операции (1:3) даже тех новейших советских танков, количество которых официально признавалось нашей историографией, должно было хватить для отражения удара. Расположил войска наш будущий генералиссимус, и это не противоречит данным из вполне официальных источников, наиболее агрессивным образом – в Львовском и Белостокском выступах. В совокупности с опубликованными позже «Соображениями по стратегическому развертыванию» получается вполне законченная и, в целом непротиворечивая картина – Красная Армия готовилась к вторжению в Европу, и Гитлер опередил наших буквально на недели, оставив за нами слабое утешение, состоящее в том, что именно он остался в истории фактическим агрессором. Что, впрочем, существенно.
Как рабочая гипотеза развития событий лета 41-го – поражения Красной Армии вследствие того, что она находилась на завершающей стадии сосредоточения перед вторжением - концепция Суворова выглядела существенно более удовлетворительной, чем официальная, поскольку давала хоть какое-то объяснение катастрофы помимо мало что объясняющей внезапности. Однако рабочие гипотезы принято проверять, и после того, как улеглись первые эмоции, стали вылезать вопросы и возражения. И первое, что вызвало неприятие – это сама основополагающая идея «Ледокола» - спланированной операции по внедрению Гитлера в германскую власть, начиная с 1923 года, с целью взрыва европейской системы изнутри как интегральная часть общей концепции Суворова.
В такой дальний прицел Советской власти, осуществленный с такой последовательностью, я, зная Советскую власть достаточно близко, поверить не могу принципиально. Несмотря на «плановый характер» советского общества, в стране было осуществлено считанное количество программ, результаты которых хотя бы близко соответствовали исходным замыслам. Чаще результат получался прямо противоположным заданному. Что-то целесообразное получалось только в совершенно конкретных технологических задачах – как правило, в производстве чего-нибудь стреляющего – буквально, как ядерный проект, или фигурально, как прорыв в космос. Куда чаще действия Советской власти были вторичными по отношению к активности внешнего мира[1], особенно Запада, что и признавалось более или менее официально – вот они затеют что-то, завязнут, а тут-то мы из кустов как выскочим, как выпрыгнем…
Что же касается затей за рубежами СССР, то они накрылись медным тазом поголовно. При этом ленинское поколение советского руководства все-таки в значительной своей части имело кое-какое образование, знало языки, пожило в Европе. Так что их замыслы какое-то соприкосновение с реальностью все же имели, хотя и проваливались исправно. Но даже тогда - еще в самом начале Советской власти товарищ Ленин своим Брестским миром ясно показал, что власть в России для него существенно важнее, чем химера Мировой Революции. Стабилизация внутреннего режима спровоцировала ленинцев в «огневые 20-е» на некоторые авантюры вроде игнорирования «ультиматума Керзона» по Польше и попыток спровоцировать революции в Германии и Болгарии. Последовавшие провалы подвели черту под реальными попытками непосредственно влиять на европейские режимы.
А к 26-му году, по определению коллеги моего отца инженера Флаксермана[2], Сталин полностью «ленинское руководство» развратил, раскормил, а потом и съел. Новое поколение не владело не то, что иностранными, русским - с трудом, и не имело даже ограниченных представлений о загранице. Кроме, разве что, того, что общение с ней чревато смертельной опасностью – редкая важная птица дотянула до середины карьеры, если ей приходилось оказаться за границей – в этом случае карательным органам даже не надо было напрягаться с выдумыванием того, на чью разведку работал персонаж. Отсюда – совершенно не связанные с реальностью планы воздействия на политику и внутреннее устройство зарубежные страны и слоновья грация в их реализации. Отдаленные последствия этого уже мы и сами могли наблюдать. Удивительно, что удалось хотя бы конвертировать обширные симпатии европейской интеллигенции к «книжному социализму» в серьезную разведсеть…
Такое впечатление, что тогда же, со сменой поколений в руководстве государства, дала дуба сама идея Мировой Революции – Сталин был чересчур прагматичен, чтобы гоняться за журавлями – ему надо было всемерно охранять синицу. При случае, он, конечно, своего не упускал, однако, к «высоким идеям» все это имело чисто фразеологическое отношение – на самом деле и Сталин, и его последователи вели нормальную империалистическую политику в меру сил и возможностей, чему Договоры и секретный протокол с Германией являются наилучшим свидетельством.
Товарищ Сталин, в свое время поддержавший Брестский мир, частенько его поминал в политических речах и, при том, что абсолютно ни чем не гнушался внутри страны, во внешней политике проявлял, и не один раз, похвальную умеренность и уравновешенность. В той же Корее, например, когда запахло серьезным мировым конфликтом, сопряженным с риском, ва-банк генералиссимус не пошел. Раскованный Никита Сергеич позволял себе агрессивную риторику, но в Карибском кризисе ограничился тем, что за вывод советских ракет с Кубы выцыганил устранение американских баз в Турции. Нормальный торг, и никакого фанатизма. А можно ли представить себе Леонида Ильича Брежнева пламенным революционером? Пламенным автомобилистом – да! Империалистом – легко! Говорят, по дамской части был проворен – верю! А пламенный революционер? – Извините! Уж Леонида-то Ильича мы во всех видах видели…
Возражение номер два по самой идее «Ледокола» – отношения Советской власти с ваймарской Германией были лучшими, чем с кем-либо иным, если не считать Монголии и Танну-Тувинской республики, товарооборот – самым большим, уровень доверительности – запредельным, включая активнейшее военное и военно-техническое сотрудничество, на сей предмет – море опубликованных источников. А вот после 33-го года, сиречь прихода Гитлера к власти, все это было быстренько свернуто. Если товарищ Сталин собирался использовать товарища Гитлера в качестве ледокола, не стоило лишать его угля и стали, необходимых, чтобы колоть и ломать…
Именно к этому периоду относится начало резкого роста военного производства и массива военных разработок в СССР. Суворов трактует это как синхронную с развитием событий в Германии программу подготовки СССР к вторжению в Европу, обеспеченному агрессией Германии. Однако на поверхности лежит альтернативное и более простое объяснение: вооружения СССР – это реакция на появление в непосредственной близости явственно агрессивной силы. Если еще учесть, на какой тоненькой сопле висели шансы НСДАП на последних выборах, то предполагаемый Суворовым дальний расчет Сталина на Гитлера в качестве «Ледокола Революции» представляется сверхъестественно точным, а сам Сталин – сверхъестественно мудрым. Очевидный провал в 41-м (и не только) доказывает, что он таковым на самом деле не являлся. А вот его реакция на угрозу своей власти вполне адекватна, и комбинация с замирением с Гитлером, получением бонусов за нейтралитет и поставки, а также перспективой при случае либо напасть с тылу, либо, что вероятнее, еще разок пошантажировать – вполне в стиле Иосифа Виссарионовича. Именно такие фокусы он проворачивал виртуозно внутри страны, заключая временные союзы с одними соперниками против других соперников, а потом устраняя временных союзников.
Такое «пошаговое» решение реализовалось, когда Сталин после Договора с Гитлером, сначала урвав Эстонию и Латвию, дополнительно выцыганил Литву, а потом, в довесок к Бессарабии, еще и Северную Буковину, которой не владела даже русская корона.
Для обеспечения политики «последовательного приближения к цели» (в конкретном случае – шантажа Гитлера) были необходимы адекватные средства. Будучи образованным в семинарии и догматиком по складу ума, Сталин в последующей карьере проявлял признаки тяготения к линейным решениям, сводящимся к стандартизации, структурированию и простому мультиплицированию («больше» значит «лучше»). Таким образом, для него реакция в виде многократного численного увеличения мощи стандартных средств войны вполне естественна. И Иосиф Виссарионович, немилосердно шпоря народ, понастроил тяжелого вооружения больше, чем во всех армиях мира, качеством – как минимум, не хуже чем у супостата. Однако, даже в отношении нового применения уже ставших общепринятыми средств ведения войны у Сталина проявляются характерные колебания. Хрестоматийные маневры Киевского округа 35-го года, в ходе которых впервые в натуре разыгрывалась «глубокая операция» и которые так впечатлили военную Европу, в какой-то степени послужили основой для разработок Гудериана. А в СССР всего через два года в отношении авторов идей киевских маневров последовали «оргвыводы». Практически непосредственно за этим последовало расформирование мехкорпусов и фактический отказ от принципов, предполагающих их применение.
Суворов этот зигзаг сталинской политики не объясняет, и в его концепцию он никаким боком не лезет. А не связано ли такое развитие событий с тем, что среди причин устранения военной верхушки у Сталина были опасения, что эти фантазеры со своей склонностью к авантюрным прорывам, когда окружаемый сам может окружить окружающего, поставят под угрозу самое дорогое - существование режима? И только под влиянием исключительно эффективных действий немцев на европейском театре уже в 40-м мехкорпуса начинают восстанавливать, и все исторические труды по этому периоду переполнены стенаниями о том, что сформировать их полностью к началу войны не успели. Товарищ Сталин наклепал к началу войны невероятную гору оружия, которая дает основу для формирования механизмов вторжения, но без соответствующей организации и методологии применения ими не является.
Уже в ходе войны не один раз в стратегии Сталина проявлялось тяготение к фронтальному продвижению, нежелание ввязываться в операции на окружение вплоть до того, что по свидетельству Штеменко генштабистам приходилось изобретать в документах эвфемизмы для обозначения ударов с тыла. Собственно, Красная Армия за всю войну на европейском театре всего дважды провела классические операции на окружение – в Белоруссии и под Сталинградом. Но даже в последнем случае проявилось стремление расправиться с окруженными в Сталинграде, хотя существовала возможность отсечения всего южного фланга германского фронта. Судя по мемуарам гитлеровцев (см. в частности Манштейна), для них это было настоящим кошмаром, а поведение Сталина, потерявшего на ликвидацию котла полтора месяца и упустившего возможность продвинуться до Ростова – подарком.
Что-что, а чувство опасности у товарища Сталина было развито. В майсу о Бехтереве, который, выйдя от Сталина тут же в приемной брякнул, якобы: «Параноик!», я не верю. Во-первых, идиотом не был сам Бехтерев, во-вторых, тот, кто рассказывает эту майсу, совершенно не имеет представления об этических нормах русского врача старого закала, каким и был Бехтерев. Да и в чем, собственно, симптомы? Болезненная подозрительность? Так товарищ Сталин был совершенно прав со своей точки зрения – при избранных им методах управления партией и государством и следовало быть предельно подозрительным – при таком количестве уничтоженных просто по теории вероятностей следовало ожидать множества покушений на себя, и это только логично!
У товарища Сталина могли быть свои иллюзии и расчеты, связанные с возможностью вторжения Гитлера в Британию, но к весне 41-го года было уже очевидно, что этот расчет не оправдался, особенно, если верить суворовским же пассажам о всемогуществе сталинской разведки. Если уж «Барбаросса» оказалась на столе у Сталина всего на несколько дней позже, чем у Гитлера, то о свертывании операции «Морской лев» ему должно было стать известно не позже, чем через месяц. Кстати, планирование операции против СССР относится к 40-му году, это недвусмысленно сказано и в дневниках Гальдера, и у Кейтеля, и практически у всех германских историков войны (вкл. фон Типпельскирха с его официальной немецкой историей войны). Очень странно, что, по Суворову, реакцией осторожного Сталина на агрессивные планы Гитлера стала подготовка упреждающего удара.
И наконец. Еще в молодости – году в 68-69-м я из уже тогда выраженной вредности характера и любви к первоисточникам добрался-таки в Тургеневской библиотеке до советских изданий Гудериана и Гота (потом оказалось, что и то, и другое вдвое меньше оригинала). Еще искал Манштейна, на которого в мемуарах не ссылался только самый ленивый из наших маршалов, но где-то с третьего раза мне объяснили, что Манштейн давно в спецхране, чуть ли не сразу после публикации. Сейчас все эти и многие другие мемуары доступны, и я не преминул освежить их в памяти или прочитать заново.
Чтение воспоминаний гитлеровских генералов аргументов в пользу концепции Суворова не дает. Длинное и достаточно бессодержательное объяснение Суворова, почему так вышло, меня ничуть не удовлетворило. Манштейн сидел в плену у союзников, мемуары писал в конце 40-х – начале 50-х, по тогдашней обстановке заявление, что нападение на Советский Союз было превентивным и явилось следствием подготовки агрессии с его стороны вполне пришлось бы к тогдашнему политическому климату холодной войны, и западным сообществом только приветствовались бы. Однако именно у него вполне ясно сформулировано, что вскрытое им построение русских не носило ни определенно наступательного, ни оборонительного характера, а было, буквально «построением на «всякий случай»». Никакие уговоры Суворова, что мы как-то могли Манштейну прищемить хвоста всерьез за его писания, принять невозможно – скорее, союзники, в пику нам, фельдмаршалу только паек усилили бы, а он ничего об агрессивном развертывании Красной Армии так ничего и не написал.
Вообще, с поправкой на темперамент авторов – больший у Гудериана и отсутствующий у Гота, написание post factum, как у Манштейна, или дневниковых записей on-line, как у фон Бока или Гальдера - чтение это, если говорить о первых месяцах войны, удивительно однообразное: «нам приказали, мы продвинулись, взяли много пленных, неорганизованную контратаку отразили, потом нам снова приказали, мы опять продвинулись»… Сильно самостоятельный и творчески воевавший Манштейн частенько вместо «нам приказали» пишет «я решил». Периодически рассказы оживляются вставками про одиночный русский танк, который перебил кучу всего, или пару русских пулеметчиков, которые пропустили немецкие танки, а шедшую после обеда роту пехоту перебили и были принуждены к молчанию только ручными гранатами… А так – стандарт, до сих пор мной воспринимаемый с горечью – приказали, продвинулись, разогнали, захватили – и так до самой Москвы.
И ни у кого из этой публики нет в текстах прямого упоминания о том, что они обнаружили в приграничной полосе отчетливые признаки подготовки советского нападения. Хотя это очень странно – цифры дислоцированных в приграничных округах техники потрясают воображение – десятки тысяч танков, полтора десятка тысяч самолетов, совершенно непонятно, как эта масса могла не произвести не только никакого существенного эффекта, но и практически никакого впечатления на мемуаристов. У Гудериана упоминания о гигантских русских танках появляются только в период московского сражения, а ведь он был на направлении главного удара, и, теоретически, все контрудары, в которых, по литературе, принимали сотни новейших танков, должны были приходиться по его флангам. Непротиворечивое объяснение может состоять только в том, что вся масса новейшей техники была загнана в леса и там брошена (об этом подробнее – в следующем куске), либо вся эта цыфирь – отражение еще одной специфической черты советского общества, именуемой в просторечии туфтой.
Вот такой представляется мне ситуация по принципиальному вопросу номер один, поставленному Суворовым – о «дальнем расчете товарища Сталина». На основании изложенного дальний расчет представляется маловероятным, что, впрочем не исключает возможности использования германского фактора по ситуации. А слова моего коллеги по пионерскому лагерю и свидетельство моего дяди, все-таки, скорее, следует отнести на счет отголосков тех иллюзий, которые бытовали в советском руководстве в 40-м году – до краха англо-французского союза.
* * *
В продолжении, которое следует, я попробую просуммировать свои знания и представления по самому важному и самому горестному для меня вопросу – так как же случилась катастрофа 41-го?