Дорогие мои читатели!

Нижеследующий текст - это один из вариантов переделки первой части моей книжки, вышедшей в конце 2004 года. Некоторое время назад мне вежливо намекнули, что было бы очень мило, если бы я книжку переиздал. Однако, прежде, чем я заглублюсь в текст (хотя переделанных кусков текста уже не один, а пять, но до конца еще семь верст, и все - лесом), мне интересно было бы узнать реакцию потенциальных читателей: лучше ли с добавлением биографических кусков, не связанных прямо с футболом, или лучше вообще без футбола, или шел бы я вообще этим самым лесом... Те, кому не лень будет прочесть опубликованное здесь и написать несколько слов о своем мнении, я буду искренне благодарен, как и всякий автор, которого прочли. Ваше бесценное мнение будет по мере возможности учтено в дальнейшей работе, если только большинство из вас не выскажется за ее скорейшее прекращение. Отзывы можно оставлять здесь на гостевой, или на моей страничке в фейсбуке, либо (если это перепечатают на cskanews.com) - в комментариях там. Заранее благодарен за внимание.

Искренне Ваш YBS

Мы идем на ЦДСА или История болезни коня-ученого (версия 2.0)

Черный лебедь

Однажды мы возвращались целой компанией болельщиков с матча на старом стадионе «Динамо» к машине одного из нас, оставленной в Петровском парке. Это была та самая Нарышкинская аллея, на которой прошло мое детство в бывшей вилле Рябушинских «Черный лебедь». В начале 50-х там располагалось основанное Рамзиным Бюро прямоточного котлостроения (БПК)[1], где работал мой отец. Я тогда сказал своим спутникам об этом и добавил, что вот здесь, в ныне восстановленной церкви, тогда был вещевой склад Академии Жуковского, у нас за забором – их музкоманда, а посреди аллеи стояла водоразборная колонка, а за ней барак, в котором жил мой одноклассник Ванька Гусев. Один из коллег, что помоложе, с нескрываемым удивлением воскликнул: - Как – барак?! И я понял, что некоторые реалии Москвы моего детства и юности просто неведомы и даже непредставимы многим из тех, с кем рядом я сижу на трибуне и ору «Гол!».

И взявшись под мягким давлением товарища за редактирование вышедшей в 2004 году книжки «Мы идем на ЦДСА. История болезни коня-ученого» я решил сделать поправку на время и кое-что объяснить поподробнее, чем сделал это в первый раз. Да и скучно показалось просто переиздать старый текст, лишь исправив в нем опечатки и грубые ошибки памяти. С другой стороны, неимоверно выросшее количество текстов со времени опубликования первой версии книги заставило повзыскательнее подойти к собственному творчеству, и железной рукой многое оттуда повыбрасывать. С третьей стороны, жизнь идет к закату, слабеет память, уходят те, кто помнит вместе с тобой, и хочется по-своему запечатлеть кое-какие вехи из истории собственной жизни, семьи и страны.

В первой версии книжки я предупреждал, что в ней есть куски текста «не о футболе» и что болельщики могут их просто пропускать. На этот раз приходится признать, что таких кусков стало намного больше, но тут уж ничего не поделаешь – я так решил… Надеюсь, что найдутся, как и в первый раз, люди, которые, несмотря ни на что, дочитают все это до конца и не пойдут меня искать, чтобы рассчитаться за доставленное неудовольствие…

***

Самое начало

Да, вот там, на Нарышкинской, все и началось – еще до моего физического рождения. Мой папа, болельщик «Спартака», собрался на матч ЦДКА – Зенит… Тогда на ЦДКА хотели попасть все, независимо от клубных пристрастий, так хороша была эта команда, трижды перед тем бравшая первенство Союза. Она и в том 1950-м снова стала чемпионом после годичного перерыва. С великими трудами мой будущий отец добыл билеты на аристократический Север стадиона «Динамо» для своего друга, себя и своих отца и жены. Ей вскоре предстояло рожать, и она уже собиралась к своим родителям в Киев, но не смогла удержаться от столь любимого в тогдашней Москве развлечения.

Стройность плана была нарушена неожиданным появлением в Москве маминой подруги по армии. Лейтенант Кира Сухорукова служила на Дальнем Востоке, и в отпуске заглянула со своим мужем к своей бывшей командирше отделения. Два билетика отдали гостям, а отцу пришлось раздобывать новые, но они оставались уже только на демократический Восток. Это были блаженно-легендарные времена, когда на Динамо чуть ли не каждом матче народу было битком, а потому мои папа и мама на этом матче оказались разлучены…

Итак, 3 июня 1950 года вся компания отправилась через Петровский парк на стадион. ЦДКА тогда был намного сильнее и в Питере разгромил зенитчиков 8:0, но в тот раз питерский кипер Леонид Иванов творил чудеса, матч закончился всухую, и, говорят, армейские форварды даже ему букет цветов подарили.

Видимо, задатки болельщика были у меня уже тогда, и от переживаний я сильно размахивал руками и топал ногами, так что за 15 минут до конца матча дед матушку со стадиона повел прямиком в роддом на Лесную – несколько до срока. Возможно, дело было еще и в том, что я ни в какую не желал рождаться в Киеве, а хотел обязательно стать москвичом. Отец о развитии событий узнал только дома, а родился я в начале второго ночи уже 4-го.

Досмотреть тот матч мне не дали –это был чуть ли не единственный случай, когда мне пришлось уйти с матча ЦСКА до его окончания, и жгучий интерес остался на всю жизнь. Вот так началась моя карьера армейского болельщика, и, как пошло с первого матча, так и дальше все было непросто и затейливо.

***

С самим моим рождением связан не только футбольный, но и трагикомический бытовой анекдот. В те уже довольно далекие времена никаких нынешних удобств и возможностей в виде УЗИ и раннего определения пола младенца не существовало. Тогда это был такой забавный аттракцион: угадай – мальчик или девочка?[2]. А в данном случае вопрос стоял остро: мой дед, у которого уже были две внучки, настоятельно требовал от своего сына производства продолжателя рода, что было для него очень принципиально.

И вот мой свежеиспеченный папа наутро после знаменательного матча, как только начала работать справочная роддома, стал туда названивать. Опять же, никаких многоканальных кнопочных телефонов, никаких «…ваш звонок очень ценен для нас, ожидайте…» - просто надо было раз за разом, набирать на телефоне шестизначный номер, пока не отпилишь палец дыркой диска… Но вот, с какого-то там раза в трубке длинные гудки вместо коротких, потом голос: - Справочная! Потом: - Да, родила Костинская, мальчик, вес девочки – 2900…

И – бряк трубку, оставив отца в недоумении о половой принадлежности потомства, а также его количестве, что тоже было существенно. Только повторный дозвон внес ясность и успокоил и отца, и деда.

***

Моему рождению предшествовали обстоятельства, вполне обычные для того времени – поженившиеся летом 49-го года молодой специалист БПК и молодая специалистка Центральной аэрологической обсерватории в Долгопрудном не имели ни малейшей жилплощади. Некоторое время они скитались по съемным углам и комнатам, но все это было непрочно и кончилось тем, что как-то поздним вечером, придя из театра к дверям очередной коммуналки, ключ от которой им дали приятели, они обнаружили врезанный в дверь новый замок. Из-за двери они услышали рычание жильцов, что внутрь их больше не пустят ни под каким видом. Спорить с этим было невозможно – граждан, проживающих без прописки, милиция вышибла бы без разговоров, и еще хорошо, если бы не упекла в кутузку…

А тут, оказавшись ночью под открытым небом, мои будущие родители посмотрели друг на друга и расхохотались. Даже много лет спустя, вспоминая тот момент, они улыбались… Я помню их почти такими же молодыми и жизнерадостными, какими они были тогда. И только потом, по мере того, как мое грядущее появление на свет становилось все очевиднее, руководство БПК все-таки решило, что разбрасываться ценными кадрами неразумно, и выделило моему отцу прямо там, где он работал, комнату площадью 8,75 кв. м, зато с потолком в пять с половиной метров. Положенная на бок она имела бы намного большую площадь… При Рябушинских это была комната горничной, но от тех времен остался только массивный, с фигурной головкой латунный ключ, очень смахивающий на золотой ключик Буратино, а в новые времена там должно было поместиться четыре человека[3]. Теперь понятно, почему папа напрягся, когда ему сообщили о мальчике и девочке?

* * *

По краешку

Самое первое, что я сам отчетливо помню в своей жизни – это все-таки не футбол, а то, как меня сажают в оцинкованное корыто купать. Заднице ужасно горячо, а я ничего не могу сделать! С тех пор купание связано с преодолением психологического барьера.

Более длинное, отчетливое и связное воспоминание – это лето 1952-го года в деревне Евдаково Рязанской области, куда меня вывезли на лето: нам навстречу идут гуси, а мама говорит мне, чтобы я не подходил к ним, потому что они щиплются, но я же чувствую, что они хорошие и нечего мне не сделают, все-таки подхожу и глажу по шее большого гуся. И собачка очень хорошая – мы дружим и играем вместе.

А потом папа говорит, что сейчас я буду кататься, и сажает на спину здоровенной свиньи. Я отчетливо помню, что мои ноги не обнимают спину животного, а торчат практически в шпагат… И свинья, действительно, срывается с места и бежит, и мне это очень нравится, но тут мама сдергивает меня со свинской спины. Она, наверное, испугалась, что свинья меня сбросит, и я ушибусь, а у меня осталось чувство поломанного кайфа. До сих пор… Ничего бы свинья мне не сделала, она что, не понимает, как себя вести с детьми? Воспоминания очень отчетливые, хотя во всех руководствах по нейрофизиологии сказано, что устойчивая память образуется у ребенка с четырех лет.

Все эти умилительные семейные события протекали на фоне того, что творилось в стране. Еще в 48-м, когда развернулась откровенно антисемитская «кампания по борьбе с космополитизмом» руководитель отца профессор Рамзин[4] незадолго до своей смерти в частном разговоре посоветовал ему: - Борис, постарайтесь как можно меньше бывать в Москве! Э

Опыт еще довоенного сидельца подсказывал профессору, что вероятность попасть в поле зрения тех, кому лучше не попадаться, меньше вдали от места постоянной прописки и работы. Кстати, так спаслась бабка моей жены после ареста мужа в 38-м, когда ее предупредили, что на днях и за ней придут. Бросив сушащееся на веревке белье, она схватила детей и укатила с ними из города Свободный на Дальнем Востоке в Москву, где она в смертельных списках не числилась, и так уберегла своих детей от детдома и вероятной смерти.

А зимой с 52-го на 53-й смертельная мгла стала сгущаться непосредственно вокруг нас – нашей семьи. В журнале «Новый мир» начали было публиковать роман Василия Гроссмана «За правое дело» (продолженный затем легендарной «Жизнью и судьбой»). Мама потом говорила, что и на нее, и на ее друзей и коллег в аэрологической обсерватории эта вещь произвела сильное впечатление. Через несколько дней в «Комсомолке» появился очень благожелательный отзыв, а это служило как бы удостоверением того, что роман можно хвалить публично. Вот и мама что-то в таком духе произнесла на работе. А еще через день появилась в «Правде» статья исполнителя разных грязных дел по литературе Бубеннова, в которой он смешал роман с грязью. Публикацию немедленно оборвали – статья в «Правде» означала гнев на самом высоком уровне, выше некуда. Не исключено, что и «Комсомолке»-то дали роман похвалить ради провокации.

И с мамой все повернулось серьезно – секретарь парторганизации ЦАО прилюдно сказал ей, что ее антипартийная оценка романа Гроссмана в ближайшие дни будет обсуждена на партсобрании. Чем такие обсуждения кончались, известно…

А дальше маме «страшно повезло»: еще до всей этой истории она из-за постоянного покашливания обратилась к врачу, и ей сделали рентген легких. И как раз на следующий день после угрожающего разговора вызвали в поликлинику и отправили в диспансер – туберкулез. Бог знает, как бы обернулось, если бы не диагноз…

Параллельно с этими нашими семейными обстоятельствами той зимой полыхнуло «дело врачей»: лучших медиков страны, почти сплошь с еврейскими фамилиями, объявили «убийцами в белых халатах», злоумышлявшими на особу государя. В печати и на митингах требовали (и собирались) повесить их на Красной площади… Среди обвиняемых был и генерал медицинской службы Мирон Семёнович Вовси, в годы войны – главный терапевт Красной Армии, создавший, по общему признанию, образцово работавшую систему, сохранившую жизнь и вернувшую в строй великое множество бойцов и командиров. Десятки маршалов и генералов прекрасно знали врача Вовси и понимали, что он никакой не убийца в белом халате, и не немецкий шпион, как написал ему в дело садист-гэбешник, зная, что у генерала Вовси всю родню убили на Украине нацисты. Знали, но не защитили товарища. А маршал Конев еще и отличился яркой речью, в которой требовал казней. Носились совершенно дикие слухи о том, как врачи отравляют пациентов, без преувеличения – тысячи людей тогда умерли, потому что просто боялись лечиться или лечиться было не у кого, потому что успели уволить тысячи врачей.

А тут маму забирают в больницу в тяжелом состоянии…

Что-то она сказала папе о врачах – что не может быть, чтобы это все было выдумкой, а папа, вообще-то человек железной выдержки, впервые за их совместную жизнь вдруг резко ей ответил, что все это дело – самая настоящая антисемитская провокация, и что он ни на грош не верит этому бреду и удивляется, как в такое могла поверить его Базенька. Учитывая тогдашние нравы, то, что папа так об этом сказал, свидетельствует о его безграничном доверии жене. Потом и мама, и папин друг, тоже присутствовавший при этом разговоре, мне сами говорили, что Боря тогда проявил критичность и трезвый подход, а они – нет…

А тем временем, поползли слухи (впоследствии подтвержденные Эренбургом) о том, что известных стране еврейских деятелей заставляют подписывать письмо к правительству с просьбой защитить евреев от погромов и выселить их на Амур. Сам Илья Эренбург, авторитет которого в войну был огромен, бас Большого театра Марк Рейзен и герой войны генерал армии Яков Крейзер отказались, а остальные послушно подписали. К деду прибежал его старый товарищ и рассказал, что у них на Московской железной дороге на запасных путях накапливают десятки составов теплушек для депортации.

В депортации 1904 года из Бессарабии на Волынь погибли двое моих малолетних внучатых дядьев – младших братьев бабки. Всего за несколько лет до того была проведена одна из самых вегетарианских депортаций в советской истории, когда выселяли вообще непонятно за что и почему, и, вследствие этого не очень зверствовали - понтийских греков Абхазии вывезли в Казахстан, и вдоль всего пути они рыли могилы своим умершим…[5]. А мы бы были особенно хороши – скорее всего, без отца, который почти не бывал в Москве, мама с туберкулезом и я – неполных трех лет от роду. Шансов даже доехать до места высылки у нас не было никаких, тем более, что погромы планировались не только по месту выселения, но и по пути следования.

А потом источник и затейник смертельной для нас опасности, напугавший сам себя до паранойи собственной выдумкой о врачах-убийцах, лишенный квалифицированной медпомощи, взял и помер. И тут, похоже, отлегло от сердца даже у самых жестоковыйных, и мгновенно оказалось, что врачи – не убийцы, а жертвы, и один из них – отоларинголог Фельдман потом незадолго до своей смерти успел полечить меня.

Усатый Воланд даже за гробом еще чуть не убил меня напоследок – мама собралась было со мной на его похороны, но отец, по счастью бывший в те дни в Москве, категорически этой ей запретил. Как выяснилось впоследствии, туда же намылилась и моя будущая теща, в то время - старшая пионервожатая 235-й школы, вместе со своими пионерами. К счастью, они припоздали, и оказались у спуска к Трубной, когда там уже было кровавое месиво, и милиция их отсекла. Поскольку теща к тому времени еще не успела родить дочку, ставшую впоследствии моей женой, у меня был шанс не только самому там кончить свои краткие дни, но и потенциальной жены лишиться… Реально круче всех в нашей семье пришлось в те дни моей тетке Юле – тогда десятикласснице. Она-таки попала в смертельную мясорубку, но ее кто-то выбросил из толпы вверх – на плечи спрессованных людей, и солдаты, стоявшие на грузовиках, выловили ее и перетащили на другую сторону. Она впоследствии написала об этом жуткий рассказ «Последний нонешний денечек».[6]

А я этого всего не помню – про гусей и свинью в деревне помню, а про смерть Сталина – нет. В памяти от того 53-го года – почерневший, но все еще очень большой сугроб у ворот виллы «Черный лебедь» мимо которого мы с папой и мамой идем 1-го мая в гости. Весна была поздней, да и лето вошло в историю климатологии и кинематографии как холодное.[7]

* * *

Параллельно с этим разыгрывалась не менее сюрреалистическая трагедия футбольной команды ЦДСА. Так что, в ту пору детства золотого, когда учатся говорить и общаться с животными, у меня были отличные шансы лишиться не только жизни и будущей жены, но и любимой команды.

Вождь вообще всегда внимательно следил за армией, особенно после войны, опасаясь, что насмотревшиеся на европейские картинки и нахлебавшиеся фронтовой вольницы и самостоятельности молодые офицеры-победители могут «захотеть странного». И, начиная с 46-го года, потянулись чередой новые расправы с боевыми генералами и офицерами – с кем за барахольство, а с кем – за болтовню. За первое – сажали, как командующего 2-м гвардейским кавкорпусом Крюкова и члена Военного Совета у Жукова – Телегина, за второе – по большей части расстреливали, как генерала армии Гордова и генерал-полковника Рыбальченко. Для разнообразия все командование ВВС село (а маршал авиации Худяков был расстрелян), якобы за выпуск и приемку некачественных самолетов, но, так или иначе, армию в покое не оставляли. Коснулось, в конце концов, нешуточное внимание Самого Недреманного Ока и армейского спорта…

Гибель богов

У этой истории была предыстория. В Группу «А» первого чемпионата СССР весной 1936 года футбольная команда ЦДКА была включена в последний момент. Очень кстати в 35-м она завоевала титул чемпиона Москвы, который тогда весьма ценился, но в первых чемпионатах страны, мягко говоря, не блистала. Дважды она оказывалась в группе «А» последней, и только всякие организационные манипуляции сохраняли ей место в высшем обществе. Потом ЦДКА приподнялся с приглашенными Алексеем Грининым из Динамо, Валентином Николаевым из Локомотива, Владимиром Никаноровым - о, ужас для нынешнего фаната – из Пищевика. Двоих перетащили из Металлурга – очень результативного центрфорварда Капелькина и левого края Григория Федотова, которого все обожали и считали гением футбола. Те, кто мог сравнивать, говорили впоследствии, что Эдуард Стрельцов иногда напоминал Григория Ивановича своим талантом конструктора атакующей игры, но все хором считали, что по индивидуальному мастерству Федотов был много выше. С особенным восхищением все вспоминали его фантастический по пластике и точности удар с лета, которым он по заказу мог уложить мяч в любой угол.

В 38-м армейцы впервые добрались до призового места, но чемпионство по-прежнему поочередно забирали лишь московские Динамо и Спартак. Потом началась война, после первого отчаянного года, когда было не до футбола, команда снова собралась в Москве, к довоенному составу постепенно стали добавляться новые классные игроки: Владимир Демин из Спартака, Иван Кочетков из Торпедо, позже Александр Петров, Виктор Чистохвалов и, главное, Всеволод Бобров. К 1944-му году, когда команду принял перешедший из Динамо тренер Борис Андреевич Аркадьев, армейцы оказались впервые сравнимы по мощи с динамовцами и явно превзошли ослабевший Спартак. Именно тогда появился у ЦДКА и массовый болельщик – страна поддерживала команду своей армии-победительницы.

Правда, и тогда главные трофеи армейцам дались не сразу, но у нас легко и быстро не получалось никогда… В 44-м в финале против ленинградского Зенита был упущен возобновленный Кубок СССР, и лишь в год Победы, армейцы завоевали свой первый союзный титул – обыграли в финале следующего розыгрыша Кубка принципиальнейшего соперника – московское Динамо. А в 46-м пришла и первая победа в первенстве, следом – еще две, и этот «хет-трик» долго был рекордом Советского Союза по чемпионствам подряд. И все эти годы московское Динамо было главным соперником, который, как Спартак в 2000-е годы раз за разом оставалось у армейцев за спиной.

Потеряв Григория Федотова по возрасту и из-за хронического вывиха плеча, а Боброва – из-за того, что командующему авиацией Московского округа генералу Василию Сталину хотелось сделать чемпионом свою команду ВВС МВО[8], армейцы, тем менее, после отступления в 49-м на второе место, в 50-м (к моему рождению, вероятно) и 51-м в сильно обновленном составе вернулись на первое место и оставались безусловным лидером советского футбола. Будущее было безоблачным, потому что, уже пережив смену лидеров в атаке (в центре заиграли Вячеслав Соловьев и Борис Коверзнев), команда справилась с проблемами и была готова к дальнейшему развитию, тем более что дублеры тоже стали чемпионами, а впоследствии многие из них играли на уровне класса «А». Победил ЦДСА и в 52-м, да-да, и в 52-м…

Вот тут начинается сама печальная история гибели армейской команды. Надо учитывать, что товарищ Сталин футбол не любил - похоже, он и к спорту вообще был равнодушен, разве что ценил спортивные парады. Любил он театр и балет – смотрел некоторые спектакли многажды, говорят, «Дни Турбиных» загнобленного им Булгакова – раз 16… А спорт – нет, не любил… Позволю себе небольшую гипотезу таких пристрастий: вождь известен большой любовью к порядку, был совершенно уверен в своей способности просчитать ситуацию на много ходов вперед и с большим трудом терпел непредсказуемость талантов. Особо непредсказуемых он старался лишить возможности проявлять эту черту. Вот театр, в котором точно известно, кто, когда и что скажет, или балет – где точно известно, кто и куда прыгнет и когда завертится в 32-х фуэте, отцу народов нравились, тем более что это красиво.

А в футболе, который является квинтэссенцией спортивной игры, дальнем потомке рыцарских турниров – все непредсказуемо и основано на честной конкуренции. Это, когда идешь на «Отелло» и болеешь за Яго, можешь быть уверен, что интрига удастся, и мавр Дездемону-таки придушит. А в футболе «бедная девушка» может и кинжал из-за пояса выхватить… Единственный случай, когда вождь одобрительно усмехнулся в усы, глядя на футбол – это было цирковое зрелище, которое устроили братья Старостины на Красной площади – с заранее расписанным сценарием, с которым вождя ознакомили. Николай Петрович очень гордился своими выдумкой, режиссерским и организаторским талантами…

А тут Сталин, с его специфическим отношением к спорту, и к международным контактам советских людей, решился вдруг выпустить своих спортсменов на мировую арену. Рационального объяснения такому вольту в политике я лично так и не нашел – уж очень он противоречил всему, что делалось и до, и после, и одновременно – политике, направленной на всемерную изоляцию СССР от внешнего мира, и вдруг… Единственное, напрашивающаяся мысль – что это пропагандистская операция, призванная с помощью спорта убедить советских, а при случае – и несоветских, людей в красотах сталинского строя, а также восполнить в классической римской формуле «хлеба и зрелищ» недостаток первого вторым.

Итак, СССР вступил в олимпийское движение и в 1952-м году стал спешно готовиться к Играм в Хельсинки. Сборная СССР по футболу не существовала с 35-го года, и международный опыт у советских футболистов ограничивался немногочисленными турне клубных команд. Представления о собственных силах было искажено результатами поездки «Динамо» в Великобританию – к тому времени семилетней давности. Мало кто тогда в СССР знал, что англичане играли совсем не лучшими силами – большинство их корифеев, как ни странно, еще служили в оккупационных силах в Германии. Наши же динамовцы в этот турне, наоборот, только усилились позаимствованными в Питере Архангельским и Орешкиным и нашим Бобровым.

Усилия перед Играми были приложены незаурядные, и вместо первого круга первенства СССР был проведен специальный Всесоюзный турнир на приз Комитета по физкультуре и спорту с участием всех команд класса «А» (тогдашней премьер-лиги) и самой сборной СССР, куда армейцы отдали чуть ли не полсостава и старшего тренера Аркадьева. Вы будете смеяться, но даже при такой конкуренции армейцы в этом турнире победили, что я и имел в виду, когда написал, что и в 52-м они победили. Чемпионство им за это почему-то положено не было. После Игр, окончившихся для нас печально, был проведен тоже в один круг такой же турнир, но уже без сборной и без разогнанного ЦДСА, и вот он почему-то назывался первенством СССР 1952-го года. Команда московского Спартака не брезгует числить за собой эту победу, бог ей судья, как говорится… Это навсегда остается в моем сознании как величайшая несправедливость, но ничего уже не поправишь…

Сборная же, помимо турнира, лихорадочно путешествовала по Восточной Европе в попытке за пару месяцев набраться международного опыта, который копят годами. Соцстраны по тем временам, за исключением Венгрии, серьезных сил собой не представляли, но нашим и с болгарами, и с чехами приходилось непросто. Страха ради иудейска, чтобы не опозориться, команда выступала то под вывеской сборной Москвы, то ЦДСА. Для последнего были некоторые основания, поскольку армейцев в составе перебывало немало, но, в конечном счете, играли на Олимпийском турнире четверо – Юрий Нырков, Александр Петров, Валентин Николаев и Анатолий Башашкин, а поехавший в Хельсинки запасным вратарем Никаноров ни разу на поле не вышел.

Если оценивать игру сборной СССР на хельсинской Олимпиаде вне политического контекста, то для команды-дебютанта серьезных мировых турниров результат совсем неплох. Хоть и с трудом, но победили непростую команду Болгарии, а потом отчаянно сражались с югославами, которые в те времена имели блестящий состав и несравнимо превосходили наших в международном опыте.

Первый матч с югославами стоил саги или оды: игра, в которой команда отыгрывается со счета 1:5 и в конце упускает возможность вырвать победу, несомненно того заслуживает. Три гола в той игре забил Всеволод Бобров, которого я в душе продолжаю считать нашим, хотя он тогда уже год, как ушел в ВВС. А последним голом в той игре отметился армеец Александр Петров. Упустив возможность прикончить деморализованного соперника в первом матче, наши еще сумели открыть счет в переигровке, но потом кончились, видно, и силы, и фарт, и мы проиграли 1:3…

Рассматривая с нынешних позиций состав той сборной СССР можно только подивиться, как высок был средний возраст выходивших на поле, наверное, только гипноз имен, казавшихся не только болельщикам непререкаемыми, и полное отсутствие международного опыта могло привести к такому комплектованию. С перегрузкой сдвоенного матча, да против соперника такого класса, с которым нашим раньше сталкиваться практически не приходилось, справиться не удалось. И все было бы ничего в нормальном государстве при нормальном отношении к спорту, но это – не про нас.

Беда была в том, что как раз тогда в социалистическом лагере разыгрывалась очередная драма, и впервые генералиссимус столкнулся не просто с сопротивлением, а с достойным соперником. В Чехословакии по его приказу уже было устранено практически все руководство времен войны. Болгарии Сталин дал дрозда за идею Балканской Федерации, показавшейся ему покушением на его всевластие в соцлагере, в результате чего лидер болгарских коммунистов Георги Димитров быстро и дисциплинированно помер. А вот с Югославией у Самого Главного Друга советских физкультурников, когда он попытался подмять тамошнее руководство под себя, вышел облом…

Маршал Йосип Броз-Тито оказался не из таковских, он на самом деле лично участвовал в боевых действиях партизанских соединений и возглавлял их. Его Народно-освободительная армия Югославии по своей боеспособности не уступала регулярным частям и, во всяком случае, приковывали к себе во время войны 26 болгарских дивизий, немецкую группу армий «Е» и хорватских усташей. Тито и в коминтерновских порядках и интригах разбирался, как настоящий аппаратчик, и, наловив нескольких советских агентов а-ля Рамон Меркадер[9] с заданием его уничтожить, маршал прислал Сталину издевательское письмо, де, дорогой Иосиф Виссарионович, перестаньте тратить своих агентов, а то мне придется послать к вам одного своего, и вот тогда вопрос будет-таки закрыт. Это письмо многократно потом с удовольствием цитировала югославская печать, и я, начав изучать сербо-хорватский спустя примерно двадцать лет после этих событий, успел прочесть его в белградской газете «Политика».

Надо сказать, что письмо Тито, судя по всему, возымело действие, но с Югославией у Сталина стала «родня – врозь, дитё – об угол». Югославов выбросили из Коминформа[10] и третировали у нас в сатирическом журнале «Крокодил» не иначе, как кровавых агентов империализма. То есть, Югославия была страной, которой нельзя было проигрывать состязания ни при каких раскладах! Даже если бы продули Соединенным Штатам, думаю, и то не было бы такой истерическо-неадекватной реакции…

Даже триумфальное для дебютанта выступление на хельсинкской Олимпиаде остальной советской команды на фоне «провала» футболистов было воспринято очень холодно, олимпийских чемпионов никто, кроме родных не встречал на вокзале, и никаких добрых слов от родного правительства они не дождались. А с футболистами обошлись еще круче. В советских архивах не сохранилось ни одного фотоснимка, ни одного кинокадра, рассказывающего о противоборстве советской футбольной сборной с югославами. «Позорное пятно» было стерто из памяти народной (чистый Оруэлл!) после того, как товарищ Сталин расценил поражение наших футболистов от югославов как политическое преступление.

Вождь то ли произнес, то ли только рассказывают, что произнес (протокольно никаких слов не зафиксировано, дедушка Сталин вообще не любил оставлять за собой документированных следов) что-то вроде того, что часть потерпевшую поражение расформировывают (на самом деле, по закону расформировывают часть, потерявшую знамя). ЦДСА успел еще сыграть несколько матчей, и… погиб – команду сняли с первенства. Сделано это было руками председателя Спорткомитета Романова – текст его приказа от 18 августа 1952 года с купюрами опубликовал в Спорт-Экспрессе Аксель Вартанян.

Дополнительную мерзость ситуации придает то, что помимо всяких высоких слов о престиже советского спорта, кое-кто имел в этом деле свой чисто шкурный интерес. И вся эта затея с игрой олимпийской сборной под флагом ЦДСА теперь представляется мне длинной провокацией Берии, который, в отличие от генералиссимуса был отчаянным болельщиком «Динамо». Как раз в 51-м любимая команда жандармского маршала свалилась даже со второго места и финишировала пятой. ЦДСА по причине своих непрерывных побед был у Берия бельмом на глазу, а сам он был весьма дальновиден и, безусловно, изощрен в кремлевских интригах и учуял или прямо услышал «заказ» на ущемление армии. Предвидя напрашивающееся развитие событий, ему было выгодно заранее свалить ответственность за неудачу на конкурента и выбить у него из-под ног табуретку. Во всяком случае, после Олимпиады, где мы проиграли тем, кому с точки зрения Сталина проигрывать политически было никак нельзя, у Берия на руках оказался достаточный компромат, чтобы закопать главного и практически непобедимого конкурента. Хотя, очевидно, на заднем плане просвечивала главная цель этой спецоперации – публичное унижение армии, а последующее уничтожение команд МВО и других военных округов – демонстрация ее бессилия против любого произвола.

Форвард нашей команды и той злосчастной сборной СССР Валентин Николаев так и считал, что расформирование ЦДСА решалось на уровне «такого солидного кабинета, хозяину которого не посмел бы перечить даже министр Вооруженных сил СССР». Николаев в частном разговоре и прямо называл имя того, кто стоял за этой интригой: Лаврентий Берия... Характерно, что московских динамовцев в составе той несчастной сборной было трое: Бесков, Трофимов и Тенягин, но эту команду не сняли с первенства СССР и не расформировали даже на 75% или хотя бы на 60%, что было бы логично, если сравнивать с ЦДСА, из которого в сборной было пятеро, если считать и не игравшего Никанорова. А, между прочим, среди персональных клизм, расставленных тренерам и игрокам сборной – за недисциплинированность, ярко выделяется полученная динамовцем Константином Бесковым с формулировкой «за трусость» (?!).

На многочисленные письма протеста от офицеров, которых лишили любимой команды, по нашей традиции положили с пробором, разве что записали имена особенно недовольных. А игроки ЦДСА на следующий год попытались побороться под флагом МВО, но и тот был злопамятно и мстительно разогнан в середине года. Вот тогда-то команде наступил окончательный конец – растащили почти всех. В Динамо, в частности, оказались Водягин, Александр Петров и капитан нашего дубля Родионов, к которым добавили Крижевского из ВВС. А дело было в том, что именно тогда - по весне 53-го - откинул коньки Усатый, и Лаврентий Палыч стал в этот момент то ли первым, то ли полуторным человеком в государстве (трудно себе представить, что в их с Маленковым тандеме верховодил последний) и «мог себе позволить». Он и раньше себя не ограничивал: Сергея Сальникова забрали из «Спартака» в «Динамо» при еще более драматических обстоятельствах. У этого замечательного форварда и диспетчера арестовали отца и поставили условие: переходишь к нам – мы твоего папу стрелять не станем. Папу для того, собственно, и взяли. Можно не сомневаться, что нас ждало бессменное чемпионство «Динамо» на долгие годы по всем видам спорта, кабы летом 53-го не перепоясали товарища Берию, как он других перепоясывал.

26 июня 1953 года Берия был схвачен – буквально – силами армейских генералов во главе с Москаленко. В декабре того же года он был расстрелян силами тех же генералов, и, что характерно, тут же был издан приказ о воссоздании футбольной команды ЦДСА. Ей-богу, это – не случайное совпадение. Высокопоставленные болельщики «Динамо» поджали хвосты, им стало не до футбола: они по кабинетам тряслись – то ли уже прыгать в окошко лубянского дома, то ли погодить. Некоторые не утерпели. Вот так и получилось, что динамикам, от которых исходила интрига, от того нашего разгрома ничего не выгорело – чемпионом стал «Спартак», воспользовавшийся ситуацией, когда фавориты прежних лет либо исчезли, либо зализывали раны политических битв и междоусобиц.

К Лаврентию Палычу у меня особое личное отношение – из-за него я единственный раз в жизни огреб от собственного отца. Когда пошел слух, что Берия арестован, мы с приятелем – он шести лет, а я – трех с половиной, во дворе дома, где мы жили, а наши отцы – и работали, исполнили частушку «Берия, Берия // вышел из доверия// а товарищ Маленков// надавал ему пинков». Отцы наши вышли на улицу, черные лицами, и там же обоим всыпали по задницам. Почему и за что – я лично понял лет восемь спустя[11].

И само это подведомственное Лаврентию Динамо я с детства недолюбливаю – и под воздействием отцовского воспитания, и этой истории, воспоминания о которой проскальзывали в рассказах старых болельщиков, которые намекали или прямо говорили, кому мы обязаны своим несчастьем. И это при том, что очень-то рассуждать и предаваться воспоминаниям было не в моде – было не совсем понятно, закончились «строгие времена» или нет. Тогда, в 50-е, я всего этого толком не понимал – слишком мелкий был, но осадочек откладывался. Была и еще одна вполне материалистическая причина – жили-то мы у самого динамовского стадиона, и их болельщики в Петровском парке водились стаями чуть ли не за каждым кустом. Вели себя нагло и задирали армейцев.

Ирония судьбы, но молодые армейские болельщики считают союзниками динамиков, наших исторических могильщиков! Думается, с учетом изложенного выше, армейцам говорить о союзнических отношениях с нашими историческими палачами - кощунство. Между прочим, еще до эпохи исторического материализма армейские и гвардейские брезговали жандармским руку подавать.

***

Первый шаг в самостоятельность

И как же так получилось, что я за ЦДСА стал болеть при папе – отчаянном спартаковце? Он ведь был для меня абсолютным авторитетом и, объективно, весьма яркой личностью, выделявшейся в тогдашней веселой компании молодых инженеров БПК. Помимо напряженной работы над прямоточными котлами, они жили весьма насыщенной жизнью: в Бюро регулярно устраивались юмористические, а то и сатирические концерты художественной самодеятельности, и одним из их организаторов и непременным аккомпаниатором был мой отец. Очень большое место занимали всяческие спортивные затеи: проводились первенства БПК по бильярду и пинг-понгу, команда Бюро по волейболу играла в первенстве района. И во всех этих затеях мой папа принимал активнейшее участие.

Папа и болельщиком меня сделал - он так интересно рассказывал про довоенный футбол, объяснял правила, да просто – сажал на плечи, и мы с ним шли на Динамо на матчи! Однако такие счастливые мгновения выпадали нечасто – мой папа принадлежал в то время к многочисленному племени «командировочных отцов» – жизнь состояла из его отлучек в месяц на тепловые электростанции от Щекино до Южно-Уральска и Ангарска, перемежающихся неделей, а то и несколькими днями побывки дома.

А остальное время меня воспитывала мама, которая настоящей болельщицей, конечно, не была, но…

Такой был век – большая часть страны ходила в погонах, и в семье моих деда и бабки с материнской стороны из четырех детей трое стали офицерами. И вот даже моя мама закончила Ленинградский Военный Гидрометеорологический Институт, и все ее подруги, и их мужья тоже были офицерами ВВС, и вообще воспитан я был в сознании, что самой своей жизнью обязан Красной Армии. И, конечно, обязывали обстоятельства рождения – прямиком с матча ЦДКА, о чем в семье часто со смехом вспоминали…

К тому же все то время было буквально пропитано воспоминаниями о недавней, тогда еще совсем недавней, войне. В Петровском парке, напротив нашего дома, где, по рассказам, стояли зенитки, еще оставались воронки от немецких бомб. Помню, как совсем маленьким спустился в одну из них, и показалось, что она очень глубока, а неба над головой – только голубой клочок… Дом «Военторга» на Ленинградке и здание Глазной больницы на Горького были раскрашены противовоздушным камуфляжем – деревьями, их замазали только в начале 60-х. Кругом было полно военных – и Академия Жуковского, и еще куча всяких подразделений, а за Ленинградкой – на Ходынском поле – вообще было их царство. Там и моя мама потом работала в Главном аэрометеорологическом центре ВВС, а я, уже будучи школьником, ходил обедать к ней в столовую мимо автоматчика в тулупе.

Понимать понемногу, что к чему в футболе под влиянием отца я начал довольно рано и вполне отчетливо помню некоторые матчи 54-го года. Старые болельщики, вспоминая «команду лейтенантов», закатывали глаза, вздыхали: - Федотов! Бобров! Гринин! Никаноров! Нырков! А возрожденный ЦДСА только поднимался после трагедии 52-го - доигрывали немногие, кто ее пережил. Но были и другие виды спорта, в которых ЦДСА был безоговорочным фаворитом с самыми лучшими игроками – чемпионами СССР, Европы и мира! Баскетбол Алачачяна, Зубкова и Травина, волейбол – Чеснокова, Мондзалевского и Буробина, ватерпол – Гойхмана, Прокопова! Мы даже легкоатлетическую эстафету по Садовому кольцу 2-го мая выигрывали чаще всех. А главное, хоккеи - русский, в котором у нас был лучший вратарь Мельников, лучший хав Панин, лучший форвард – Осинцев, и канадский – где имена армейцев звучали, как молитва, список личного состава небесных сфер. Они были вне сравнения с другими, надо признать – стоящими игроками, даже вне обсуждения. Бобров – Бабич – Шувалов – это, конечно, были боги – всеведущие и всемогущие. Я во все вот это просто не мог не влюбиться и это было мое первое в жизни решение, которое я выбрал самостоятельно и очевидно вопреки предпочтениям любимого мной папы.

А папа как-то раз вернулся из очередной командировки и обнаружил, что его сын – готовый болельщик ЦДСА. У отца хватило такта не ломать волю сына, как и во всей дальнейшей жизни – советы я слушал, но все же решения принимал сам, в том числе и ответственные. Папа утешился только тем, что футбольный «Спартак» - чемпион, а команда сына держится где-то в районе третьего места. Ничего, зимой чаще отводил душу я, и постепенно мы нашли такой modus vivendi, который позволял сосуществовать без обид и конфликтов, но, конечно, особенно с возрастом – не без подколок и подначек по поводу успехов и «успехов» команд друг друга…

***

В 54-м футбольный ЦДСА восстановили, но хребет был переломан и срастался потом долго и мучительно. Была разрушена система, преемственность и победная психология. Кто-то оставил футбол по возрасту, как Гринин и Николаев, Никаноров, Нырков и Демин вернулись в состав, но уже практически не играли. Надолго лишился тренерской работы Борис Аркадьев. По-настоящему продолжили карьеру только Анатолий Башашкин и Александр Петров. И все они, очевидно, перенесли страшный психологический шок. Не знаю, совпадение ли это, но почти весь тот состав: и режимившие, как Федотов, и пренебрегавшие, как Демин, очень рано ушли из жизни. Только отличавшийся в молодые годы невероятной энергетикой Николаев да фронтовик Нырков дожили до очень преклонного возраста. По удивительному совпадению оба они после футбола окончили Бронетанковую Академию.

***

В том же году миновала и беда со здоровьем мамы. Лежать ей в Боткинке пришлось долго – операция, потом долгое восстановление. Сначала папа ходил к маме в больницу один, а потом, когда маме стало получше, и ей разрешили выходить из барака, стал брать меня с собой. Мама в халате и валенках долго гулять по морозу не могла, а меня в туберкулезное отделение не пускали, боялись – там было много больных с открытой формой.

Решение проблемы, как папе с мамой побыть подольше, я лично вспоминаю с огромным удовольствием. Тогда Боткинская больница, кроме большого корпуса состояла из множества бараков (в том числе, и туберкулезных – мужского и женского). По баракам в больших жестяных бидонах развозили молоко. Транспорт больничный был вполне патриархален – лошадки, запряженные по зимнему делу в сани, с добродушными возницами. Они сажали меня в сани, и я катался по всей Боткинке от барака к бараку. Было очень здорово: фонари светят, снег скрипит, лошадка фырчит и шустро копытами перебирает, а возница мне про нее рассказывает. На остановках, пока вытаскивали бидоны и грузили порожние, можно было подойти к лошадке и погладить. Сделав круг по больнице, меня высаживали у туберкулезного, где ждали родители, и мы с папой шли домой.

Потом маму выписали, и в санках, запряженных настоящими конями, я больше не катался… Болельщикам ЦСКА, именуемым конями, должно быть понятно, почему это воспоминание вставлено в текст.

Мама уволилась по болезни, а дело, которое было на нее завела парторганизация из-за романа Гроссмана утратило актуальность – наступали новые времена.

***

Наступали они противоречиво и довольно непросто, да к тому же у меня наложились на формирование сознательной личности. И вот однажды поздней весной 54-го, значит, мне еще не исполнилось четырех, вечером папа пришел с работы и сказал, что ему достался билет в Мавзолей. В Мавзолей тогда ходили по билетам, которые распространяли по организациям, вот и до БПК очередь дошла. Мне сказали, что надо будет очень рано встать, и мы все поедем на автобусе.

Конечно, наутро я проснулся, как только родители зашевелились, и стал одеваться. Было еще совсем темно, когда мы вышли во двор к автобусу БПК – мне очень понравилось, как водитель открывает дверь с помощью длинного складывающегося никелированного рычага. Все еще в полной темноте мы подкатили к ограде Александровского сада, и вскоре милиционеры стали выстраивать очередь, покрикивая: – Граждане, вставайте в колонну по четыре!

Очень долго так стояли, а потом вдоль толпы, хвоста которой я с папиных плеч уже не видел, снова побежали милиционеры: - Граждане, приготовьте билеты!

Билеты проверяли при входе в сад, потом – уже в очереди, потом на выходе из сада, тогда мне казалось, что все это тянется безумно долго, но надо учитывать, что восприятие времени у маленьких детей иное. Можно было поговорить с папой, который очень редко бывал дома, но все кругом говорили приглушенно или шепотом, и я стеснялся.

На Красной площади мы оказались, когда рассвело – было, скорее всего, около восьми… Очередь двигалась рывками, а нам еще и повезло – когда мы оказались перед входом стали бить часы на Спасской башне, и к Мавзолею, печатая шаг, подошла смена караула. Пожалуй, это мне понравилось больше всего – как бойцы с оружейным лязгом и совершенно механическими движениями мгновенно поменялись местами, и смена застыла, как каменная. (Это было одним из аттракционов Красной площади - смотреть на часовых и ждать, через сколько времени кто-нибудь из них моргнет или пошевелится.)

И вот, наконец, мы в Мавзолее! При входе папе сказали спустить меня на землю, а потом можно будет взять на руки. Полутьма, красное и черное, ступени вниз. В зале я сначала увидел яркий свет в центре, а только потом – лежащих за стеклом вождей. Дедушка Ленин, о котором я слышал столько хорошего, был в темном костюме, всё, как обещали – с высоким лбом, похожий на портреты. Дедушка Сталин, конечно, запомнился больше – он был в мундире генералиссимуса с красивыми погонами, геройскими звездами и орденскими ленточками.

Очередь медленно двигалась мимо саркофагов, а меня мучил вопрос – по радио я же все время слышал, как говорили, что Ленин – вечно живой. И вот я никак не мог решить – вожди мертвые или все-таки, может, спят?

У меня с этими идеологическими вопросами проблемы, вообще, с раннего детства. Вот, например, у нас в доме БПК не было центрального отопления, зато была котельная, в которой работало несколько истопников. Одного из них был, вообще-то по имени Ермолай, все во дворе звали «дядя Милеша». Действительно, достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, какой это добрый человек. Он и нас, дворовых детишек, любил, как-то рядом с ним тепло было…

И вот с ним у меня оказался связан первый в жизни неразрешимый философский вопрос. В свои четыре–пять лет я был совершенно индоктринирован коммунистической идеологией, воспринимаемой по-детски – в лоб, и никак не мог уложить в голове: как же в коммунизме, который должен наступить в самом близком будущем, будет с дядей Милешей? Даже детским разумом было понятно, насколько он, в своей вымазанной углем телогрейке, всегда немножко под хмельком, неграмотный, не монтируется с идеальным обществом, куда все мы следуем... Я испугался мысли, что для наступления коммунизма придется ждать, когда он умрет, а, с другой стороны, мне было ужасно жалко, что ему не достанется такого счастья…

***

Наш Динамо-стадион

Да, первые походы на футбол, конечно, были с отцом и его компанией. За нашим домом простирался Петровский парк, и до «Динамо» было всего метров триста, там чуть ли не каждый день вместе или по отдельности играли все пять московских команд, и в нашем доме было не просто слышно стадион – каждый его вздох. Я быстро научился различать по интенсивности и характеру рева трибун, когда забили гол, а когда – мимо. Однажды мы играли с Паровозами, так я счет 5:1 в нашу пользу точно посчитал, не видя игры.

Я ехал у отца на плечах, а иногда у его ближайшего друга с замечательной фамилией Директор (ее частенько принимали за должность). Шли по Нарышкинской, на углу которой была пивная[12], игравшая важную роль на обратном пути – туда многие сворачивали. Несколько раз посетили это почтенное заведение и мы. Потом, уже студентом и, когда работать стал, бывал я там и самостоятельно… Прожила пивная долго, но новых времен не перенесла – снесли ее уже в 90-е – сейчас место, где она стояла, оказалось за оградой церкви, восстановленной из склада вещевого довольствия Жуковки. Рушатся святые места!

Даже не знаю, что тогда доставляло больше удовольствия – футбол, от которого я, само собой, приходил в восторг сильней, чем от мороженого, или то, что приехал папа. Во всяком случае, ощущение того, что футбол – это праздник, осталось на всю жизнь.

Тогда «Динамо» было единственным в Москве полноценным стадионом. Серые, казавшиеся мне очень высокими трибуны, переполненные ряды. В дни матчей и там, и вокруг царила необыкновенная атмосфера! Сколько ни стараюсь, не могу вспомнить в 50-е ни одного матча, на котором было бы пустые трибуны. Вокруг стадиона змеей извивались кордоны солдат Железной дивизии имени Дзержинского, они мне ужасно нравились, как все военные в то время, а от полевых радиостанций за спиной у некоторых бойцов я вообще был в полном восхищении (я же не знал тогда, что они – МВД, форма на них была общевойсковая). Конная милиция приезжала на матчи целым эскадроном, а не на этих паршивеньких четырех кобылах, как нынче. В дни особенно важных игр перекрывали Ленинградское шоссе[13]. Метро тогда работало только на выход. Как-то мы ехали на матч не из дому, а от дедушки и бабушки с Козихинского переулка в битком забитом поезде, и я видел, как ребята карабкались вверх между эскалаторами, цепляясь за фонари.

В дни матчей рядом со стадионными контролерами кучковались стайки пацанов с жалобными рожицами, тихонечко тянувшие: - Дяденька, скажи, что я твой сын… Сердобольные давали везунчикам руку и проводили мимо билетеров, после чего дети обретали свободу и дальше действовали на свой страх и риск. Таких и прочих безбилетных на трибунах всегда набиралось предостаточно, и, хотя у отца и его друзей билеты были всегда, сидели по трое на двух местах, по четверо на трех, но скандалили из-за мест редко – как-то, видимо, сочувствовали зайцам… Между прочим, помню я и как на Южную трибуну, где не было ступенек, заезжал на своей тележке с колесиками из подшипников безногий во флотском бушлате – они были популярны у инвалидов, потому что теплые и не надо было подкорачивать, как шинели. Хоть и говорят, что их всех повыселили из Москвы, это не так – работавшие и числившиеся работавшими в инвалидных артелях уцелели, и в 50-е годы оставались в Москве во множестве, и вот даже на футбол пробирались, останавливаясь у лестниц, ведущих по трибунам вверх. Сильно позже стали пускать колясочников на беговые дорожки вдоль круглых трибун, а на югах – даже на инвалидных трехколесных мотоколясках или «Запорожцах».

Перед началом игры на «Динамо» команды, выбирались на поле из люка в углу поля и выстраивались не перед трибунами, а по линии центрального круга и на полном серьезе кричали «Физкульт-привет!». Гостям вручали букеты цветов, которые они, подбежав к трибунам, запускали зрителям. Потом эта традиция угасла, и только однажды, уже в 69-м, вдруг капитан приехавшего в Москву «Пахтакора» появился на поле с огромным букетом желтых цветов и вручил его нашему вратарю Юрию Пшеничникову, который только что из Ташкента перешел к нам, а я случайно уже знал, что желтый – цвет измены. Но мы их вздули, несмотря ни на какие букеты.

Мне ужасно нравилось, как на «Динамо» показывают счет. На башнях Запада и Востока на больших белых кругах значились большие черные цифры, а когда забивали гол, круг переворачивался, и на той стороне оказывалась другая цифра. Никак я взять в толк не мог, как тот, кто в башне, узнает, что пора переворачивать круг. А потом однажды, когда народу было не так много, как обычно, и на круглых трибунах были прорехи в рядах болельщиков, после гола я увидел, как какой-то человек опрометью бросился к башне, открыл дверь сбоку, и тогда круг перевернулся. Секрет был разгадан!

***

Футбол в моем детстве надолго стал моей любимой игрой, и не только – посмотреть, но и поиграть самому. На заднем дворе, отгороженном от Петровского парка зданием виллы, два дерева рядом с террасой назначались штангами ворот, в которые били волейбольным мячом мальчишки – сыновья сотрудников БПК, а я чаще был вратарем и, конечно, говорил, что я – Разинский, как вратарь ЦДСА. После того, как пропускал, немедленно получал от товарищей – «вратарь-разиня». Очень переживал и за себя, и за то, что у кумира такая фамилия. Иногда в обед или после работы выходили погонять мячик вместе с нами наши отцы и их коллеги. Правда, чаще взрослые сами затевали свои игры – в основном, в волейбол.

Там же на заднем дворе проводились и все прочие наши затеи. Туда выходила пристроенная к дому каменная терраса, а под ней грот. Из грота под дом вел лаз. Ребята говорили, что это подземный ход, который ведет к кладу, спрятанному Рябушинским, когда тот убегал из России[15]. Все мы пробовали туда протиснуться, но даже при наших мелких размерах уползти дальше, чем метра на два не удавалось – дыра становилась совсем тесной и темной, а фонарики еще были большой редкостью. До сих пор интересно – где же этот лаз кончался.

В том, что дом содержит тайну, мы не сомневались - «Бронзовую птицу» Рыбакова мы уже читали. А тут еще году в 56-м вдруг приехали из Америки какие-то внучатые Рябушинские. Тогда это было двойной сенсацией: во-первых, из самой Америки, в которой живут буржуи, а во-вторых, на совсем новенькой, не виданной нами до того «Волге». Американские Рябушинские обошли виллу, а потом попросили показать им барельеф лебедя в вестибюле. Я этот барельеф помнил, но к тому времени его заставили какими-то канцелярскими шкафами. Институтские мужики поднапряглись, растащили их, и визитеры простояли перед барельефом минут десять. Мы, пацаны, были уверены, что этот барельеф как-то связан с легендарным кладом, и пытались подсмотреть, что они будут с ним делать. А они просто постояли у барельефа с серьезными лицами, вздохнули, повернулись и ушли…

Второй после футбола главной игрой была игра в войну. Особенно здорово было играть, когда музкоманду Жуковки, что стояла у нас за забором, расформировали, а от них в казарме остались целые ящики погон разных цветов, с разными эмблемами и лычками. Такой экипировки не было ни у кого на много улиц окрест. Играли мы там же на «заднем дворе», за которым простирались какие-то сараи и казармы, в частности, еще одного военного оркестра, которые тогда были любимой и непременной деталью любой серьезной воинской части. Оттуда, как и со стороны музкоманды Жуковки, нас регулярно потчевали образцами советского маршевого искусства. Вот попробуй тут не играть в войну и не сходить с ума по всему военному!

Третьим любимым занятием детства, быстро вышедшим на первое место, стало чтение. Подозреваю, что одним из стимулов к скорейшему им овладению было то обстоятельство, что во времена моего детства в кино были ночные сеансы. С тех пор, как мне исполнилось года четыре, родители повадились на эти ночные сеансы ходить. Папа бывал в Москве мало, вот они и стремились как-то побыть вдвоем с мамой, они ведь были еще совсем молодыми людьми…

Меня уговаривали, что я уже взрослый, но, поскольку было очевидно, что одному поздним вечером мне оставаться страшновато, они просили кого-нибудь из соседок, которые были в изобилии, заглядывать ко мне время от времени… Хотя мне и приказывали спать, но я все-таки дотягивал до родительского возвращения, борясь со сном и страхом одновременно. Потом, когда научился читать, ждать стало намного легче, и, вообще, в этом одиноком времяпрепровождении нашлась своя прелесть... Сначала мама мне читала «Нашу древнюю столицу», а потом я и сам стал разбирать буквы и в четыре с половиной уже знал все. Помню, как я вдруг осознал, что не веду по странице пальцем, а удерживаю строку взглядом и не складываю в уме слоги, а просто читаю. Это случилось ближе к пяти годам, когда я стал читать бегло и проглатывал любое печатное слово, которое оказывалось в пределах досягаемости со средней скоростью 60 страниц в час.

Отец очень заботился, чтобы я не пропустил его любимые книги, и у меня на столе или под подушкой угнездились «Робинзон Крузо», «Путешествия Гулливера», Жюль Верн во множестве, а позже - «Спартак» Джованьоли, а позже ставшие любимыми «Похождения Тиля Уленшпигеля» и «Похождения бравого солдата Швейка». Потом я сам подсовывал эти книги своим детям, добавив к ним ставших для меня эпохальными Братьев Стругацких, «Не кричи, волки!» Фарли Моуэтта и «Моя семья и другие звери» Джеральда Даррела. Совмещение двух удовольствий – чтения и футбола – наступило несколько позже – во втором классе с началом регулярного чтения спортивной литературы, а много лет спустя сочетание «футбол и чтение» прекратилось в триаду «Футбол – литература – писание» и породило предшественницу этой книжки…

* * *

***