Как-то так получилось, что одна из самых бесполезных и бестолковых экспедиций в моей жизни, с научной точки зрения, по крайней мере, стала кладезем лабораторных хохм и легенд. Впрочем, может быть, именно по упомянутой причине. Когда с работой все в порядке, приезжаешь, спрашивают тебя, как там было, а ты только тетрадку с протоколами и можешь показать да вспомнить, что, когда пришел тайфун, не работали и жрать было нечего. Попробуем же записать как было в тот раз, в Олимпийском году, все, как оно было на самом деле или как это нынче представляется бывшим на самом деле.

Летом 1979 года шеф, наши девочки и водолазы съездили на Айновы острова, те, что в аккурат напротив норвежской границы. Затея состояла в том, чтобы поработать на удивительной красоты Echinus esculentus, по-русски говоря – съедобном морском еже, хотя на вкус – такая же дрянь, что и его дальневосточные родственники. С гребешком – не сравнить. По соображениям шефа должен этот еж был обладать свойствами, похожими на те, что обнаружились у атлантического ежа Echinus melo, c которым он поработал в тогдашней Югославии. Все так и оказалось, я даже в Москве поставил несколько опытов – по моей части ничего особенного. Только внешнее впечатление – грандиозное. Во-первых, здоровенный. Как он икру мечет – смотреть страшно! Пять толстенных струй икры бьют из гонопоров – вода из стакана так и прет наружу. Икры собирается кубиков до 200. Ей-богу, не вру! Во-вторых, окрас – алый или фиолетовый панцирь и фиолетовые с белыми кончиками иголки. А так – ничего особенного, да еще, само собой – холодноводный, работать надо в холодной комнате при 4оС, развитие медленное – от деления до деления часа два. Нет, в работе радости никакой, а его сверхчувствительность мне – по барабану. Все равно бластомеры изолировать на нем – сплошное мучение, да и не умел я этого тогда.

Ну, вот, а на следующий год затея завертелась по-новой. Нашим там больно понравилось, с водолазами подружились (так подружились, что некоторые – дальше некуда, аж замуж повыходили), природа, говорят, красивая, тупики летают, всякая вкусная живность из океана, от тех же водолазов опять же. Бог знает от какой причины, но в тот год и мне удалось выпросить денежку на северную командировку, да так, что и на дальневосточную тоже оставалось. (Уже подзабыл, я ведь тогда еще служил в «НИИБИ Пирузяна в Купавне», той самой резервации для неполноценных – евреев и беспрописочных, а там и на Дальний Восток-то каждый раз деньги жилили. Думаю, шеф на меня за компанию с водолазами денюжку выпросил в ИБРе, хотя это и не поощрялось, вообще-то). Так что в этот раз и я был в белых штанах.

Долго ли, коротко ли – собрались, поехали. В дороге праздновали Люсин день рождения – со стихами, «Бузинником» и попойкой (эта – первая была, но, само собой, не последняя). В Кандалакше я вылез, чтобы получить в заповеднике разрешение на работу на островах – как вскоре выяснилось, совершенно напрасно. Кандалакшу и повидать-то не успел, коллеги быстренько ляпнули печать на нашу бумагу, хотя какого-то большого начальника, который должен был это делать, на месте не было, но коллеги есть коллеги. Всегда выручат. Сел я в какой-то девятьсот веселый до Мурманска, провалялся на полке один, как перст, но в Мурманске на автовокзале успел догнать наших и дальше ехал без нервотрепки, что их надо искать да догонять. Мурманска, правда, и не посмотрел – только из окна автобуса. И разглядел-то только, что на отливе океан уходит от берега километра на полтора. А дальше покатили мы по знаменитым местам – Западная Лица, Титовка – «Долина смерти», про которые читал у Симонова. От Печенги до Лиинахамари, где стоял дивизион дизельных подлодок и откуда планировалось на попутном кораблике добираться до островов, добирались на танко-десантной барже (об этом – еще будет). А вот там начались сюрпризы, которые и предопределили стиль нашей жизни в командировке и этого повествования. Одно дело с такими же сумасшедшими, как сам, биологами общаться об общей горькой судьбине, а другое – то, что нам предстояло. Водолазы-то, которые уехали на пару дней раньше, оказывается, успели задружиться с местными офицерами, и плыть нам уже надо было не на Айновы острова (почему, кстати, Айновы, когда до ближайшего айну – 11 000 км?), а на мыс Романов на морскую батарею капитана Коли Горецкого. Он нас и в плавказарме «Столбов» устроил, и обедом угостил, а вскоре и РК[1][1] подвалил. Идти было всего минут сорок, а там оказались мы на морской батарее из двух морских орудий не особого калибра, что-то около 150 мм (м.б. 152), да еще какая-то стрелялка поменьше, верно учебная, на мысу, ограничивающем Варангер-фьорд с востока. На западе километрах в 35 (по карте) просвечивал норвежский берег, на восток – вполне ясно читался полуостров Рыбачий, а на чистый север – два Айновых острова, один побольше, другой – поменьше. Как потом мне капитан Коля рассказал, время жизни батареи в боевой обстановке – 2 залпа – это, включая заряжание и прицеливание – минут 10 кругом – бегом…

Наш домик – на дальнем плане

Кстати, из-за близости границы (это называлось погранполоса) запас воздуха в баллонах водолазов должен был быть ограничен, чтобы никто не мог утечь в иностранщину. Слава богу, никому из командиров и в голову не пришло проверять забивку. А ведь там, наверняка, и особист был…

Поселились в одном из пустующих домиков, все в одной комнате, на полу. Раскидали шмотки, сварили обед – вот и вечер (с поправкой на широту и время года – солнце тогда вообще не заходило). Сели с командным и унтер-офицерским составом за стол. Офицеров там, помнится по штату было двое, да мичманюг примерно столько же. Выпили «с приехалом», потом за единение науки и флота, потом плохо помню… Ну, спирт, тушенка, какие-то откровенные разговоры, спирт, спирт, спирт. Часа в 4 утра командир стал прощаться, сопроводив прощанье фразой, которую спьяну никто не понял и, уж во всяком случае, не придал ей значения…

Однако ж, еще часа через четыре в дверь застучал вестовой матросик: - Капитан Горецкий приглашает вас на стрельбы!

Капитан Коля и «деды»

О, Господи! С похмелья, не жравши и не спавши толком, выползли из спальников и потащились на огневые. Сам батарейный городок располагался за обратным скатом сопочки, защищающей от северных ветров, а пушки – на склоне, обращенном к океану. Сопочка довольно крутая, посля вчерашнего карабкаться было трудно, и думал я о капитане и его церемониях нехорошо. Все волшебным образом изменилось, когда до вершинки оставалось еще метров тридцать – сорок. С той стороны донесся до нас командный голос капитана Коли: - Батарея! Стрелять без мата! У нас в гостях женщины из Москвы!

И четкий рапорт комендора 2-го орудия: - Товарищ капитан! Второе орудие без мата не стреляет!

И тут мы полегли, там, где ползли…

Под команду «Заряжай!», мы-таки на вершинку выползли, кряхтя от натуги и тихо похрюкивая от уже полученного удовольствия, и расселись, как на гостевой трибуне. Тем временем, прислуга 1-го орудия бодренько загнала в казенник здоровенную гильзу, чтобы прожечь ствол от масла и бабахнула. Очень громко… а из ствола вылетел красивый сноп пламени  - видно, потому что без снаряда. Второго выстрела все не было.

Тут я перевел взгляд на второе орудие – там явно что-то было не так. Заряжающий тыкал гильзу в казенник, но она почему-то туда не хотела. Может казенник новый, неразработанный, как строгая луза, не пускал заряд. Комендор 2-го орудия суетился рядом, но без особой пользы. Капитан Коля, тем временем, ощутимо багровел. Да и кому бы понравилось позориться?

Ситуация, однако, разрешилась самым естественным образом - комендор 2-го орудия, потеряв терпение, смачно и очень отчетливо гильзу обматюкал, и она сей же момент плавно скользнула в казенник. За поспешным бабахом 2-го орудия не было слышно, что сказал капитан Коля, да и слушать это было уже некому – «вся наша икспедиция» тихо корчилась на склоне.

Дальше началась собственно пальба снарядами. Насколько я понимаю, целили в Малый Айнов остров с группкой биологов из Кандалакши, но стреляли мерзко и ни разу не попали.

Потихоньку шок прошел, жизнь вошла в колею – завтрак, помывка посуды, уговоры детей сходить по воду, как правило – безуспешные, после их многочисленных тотчасов лопалось терпение либо у меня, либо у Люси, и мы шли сами. Водолазы стали погружаться, таскать разную живность на пробу – ежей на посмотр, моллюсков – на поесть. Г-да офицеры весьма удивлялись, что такие вкусные штуки лежат прямо у них под ногами, такая закусь пропадает! Под хорошую закусь и пилось славно и регулярно.

Бухта мыса Романов

Как-то, чтобы оторваться от процесса, мы с водолазом Юрой поперли по сопкам в сторону торпедных галерей, построенных в скалах Варангер-фьорда в 43-44-м годах. Строили-то, понятно, наши пленные и, по крайней мере, как говорят, все там и полегли. Погода стояла солнечная, припекало, а в тени – холодно. Удивительная вещь, которую можно увидеть, наверное, только в тех краях – голая скала с трещинами, наверное от морозов, издалека кажущимися абсолютно прямыми, как будто кто-то ее аккуратно нарезал и абсолютно неживая. И вдруг заходишь за маленький выступ, не больше полутора метров, и перед тобой куртинка в квадратный метр из зеленой травы и ярких цветочков, чуть ли не анютиных глазок. Видно, даже такой маленькой заслонки от ледяного ветра, вымораживающего и выдувающего почву, достаточно, чтобы все это произрастало. Потом снова голая скала, трещины и полосы ржавой колючей проволоки, которую когда-то сбили с кольев да так никогда за следующие десятилетия и не убрали. Колья торчат до сих пор, колья необычные – стальные, а не деревянные. Проволока-то проржавела, да вот колючки остались. Гребешок скалы, по которому шла тропка или то, что казалось тропкой, оказался довольно густо засыпан и другим железом – осколками авиабомб. Один – большой с втулкой взрывателя Юра подобрал. Гильзы лежали, даже не очень окисленные, с немецкой маркировкой. Я Женьке парочку прихватил.

По крутой тропке спустились к входу в галерею. Как-то непонятно было, куда дорога от подземелья ведет – обрывалась она всего метрах в десяти от портала. Похоже подорвали ее. Видно, это судьба всех тамошних дорог. Об этом еще напишу. Внутри подземелье выглядело впечатляюще – длиной метров в 60, запросто может проехать грузовик, да и проезжал, наверное. Перпендикулярно галерее отходят два коридора в сторону фьорда. В одном из них остались фундаменты двух стационарных торпедных аппаратов. Титаническая и совершенно бессмысленная работа – расчет был на перехват морского десанта во фьорд, а наши морпехи высадились на восточном берегу, перевалили через сопки и перебили торпедистов – вот тогда и пошли на Лиинахамари корабли.

Доты мыса Романов

Началась Олимпиада в Москве, а я – вон где! Капитан Коля как радушный хозяин позвал к себе в домик смотреть телевизор, а вечером даже велел крутить движок после 23.00, чего, само собой, обычно не бывало, чтобы смотреть вечерние трансляции. В промежутках между репортажами трепались с ним о том, о сем. Он меня несколько удивил, рассказав, что его жена, когда на батарее, любит стрелять из пулемета вон по тем бакам, метрах в трехстах. Зимой – с прицелом ночного видения. Все бы ничего, вполне достойное развлечение для матери-командирши, но директриса на эти самые баки, действительно основательно поковырянные пулями, проходила в аккурат над крышей одного из домиков батареи, обитаемого, и дорожкой, по которой матрозы ходят к морю. На мой вопрос, а как личный состав себя ведет во время таких упражнений, капитан Коля усмехнулся: - Пригибаются!

Вообще, ничего конкретного, но по некоторым репликам нижних чинов и мичманов можно было догадаться, что капитанша – женщина активная и на жизнь и быт гарнизона влияет существенно.

Тогда же капитан Коля, который был всего года на 3 старше меня, рассказал о том, что после училища и нескольких лет службы в какой-то пульно-вздульной БЧ попал на 3 года в Сирию – советником. Жаловался, что артиллеристу на кораблях ходу особого нет, судоводы верховодят, так что советником – большая удача для молодого офицера, за это теперь вот этой батареей расплачивается. Рассказывал с каким-то сожалением, то ли о непыльной и комфортной службе, то ли о своеобразных порядках и боеспособности вверенного ему в учебу сирийского подразделения. О бойцах отзывался добродушно и с сочувствием, поделился, видимо, поразившей его системой питания сирийских бойцов. Служили они до обеда, сколько успевал капитан Коля в них вложить – с тем и жили, поскольку, оказывается, кормить солдат в сирийской армии было не принято, и отправлялись они на базар за подаянием. Подозреваю, что и до обеда, находясь, так сказать, под знаменами, большинство из них не столько воспринимало Колину науку (тем более – это, все ж, артиллерия, дело умственное), сколько прикидывали дистанцию марш-броска на базар и операцию по захвату хлеба насущного. Кажется, и Коля не питал иллюзий по поводу своих педагогических успехов в Дружественной армии.

Отношения наши стали столь товарищескими, что был я удостоен приглашения в батарейную баню – попариться в руках лично товарища капитана. Наши водолазы это заведение тоже посетили, но ими специально не занимались, а потому они оттуда слиняли довольно быстро. Мне же бечь было невозможно, и испил я полную чашу этого удовольствия. Баня, надо сказать, отстроена и организована была от души. Учитывая особенности местного климата и количество развлечений – мера весьма разумная. Парились разом человек 6 – 7, только входишь в парилку – шкуру и легкие обжигает так, что сразу сгибаешься, чтобы глотнуть воздуха хоть чуть похолоднее. А есть ведь еще и верхний полок, куда я и был водружен как почетный гость, а капитан взял в руки веник. По-моему, волосы загорелись сразу. Кислорода в воздухе либо совсем не было, либо он был разогрет до такой температуры, что от него все равно толку не было. Видно, я заколготился сильнее положенного, потому что последовала команда: - Обрез ученому!

Обрез - это такая блевательница, что-то вроде круглодонной миски. По преданию сам Нельсон плавал с обрезом, потому что укачивался. В данном случае в обрезе была вода, которую можно было плескать себе в физиономию и таким образом как-то терпеть. Веник, которым мне доставалось от капитана, температуру шкуры увеличивал дополнительно, но в результате я, если не расслабился, то разопсел, т.е. соображать перестал совершенно. Однако ж, когда капитан счел, что с меня довольно, последовала команда: - А теперь дуй в море!

В том состоянии я бы и в пекло прыгнул. Подумаешь! Буквально, как ошпаренный, я вылетел из бани и плюхнулся с нескольких шагов в протекающий рядом Ледовитый океан с температурой, по летнему делу, где-то 8 – 9°С. Судя по шипению, сопровождавшему вход в воду, она закипела. По ощущению, я плыл в паро-водяной смеси, поскольку температура шкуры была намного выше 100°С, а вода как среда погружения не воспринималась вообще. Я при этом довольно активно махал руками-ногами и уплыл на пару десятков метров от берега. Вот тут за бортом меня стало ощущаться что-то вроде окружающей среды, и я сообразил, что пора поворачивать оглобли. Тем не менее, к берегу я подплыл с ясным сознанием того, что плыву в воде, хотя и довольно горячей. Залетел обратно в баню, где, как оказалось, кэп меня ждет, так как теперь моя очередь его парить. Интересно, когда пришлось работать веником самому, это оказалось легче, хотя голова находилась намного выше полка и должна была, теоретически, отгореть напрочь. Может, это - эффект «занятости делом», как на Дальнем Востоке, когда все укачались на мотоботе, а я - нет, потому, что стоял на штурвале. То есть, понятно, почему они укачались, но я-то был, как огурчик, хотя на качку слаб.

Потом капитан меня снова веником возил, а я совершил еще один круиз по Баренцову морю. Теперь имею полное право рассказывать, что купался в Ледовитом океане, хотя очень хорошо помню, как еще студентом на ББС сунул ногу в Белое море, и немедленно возникло ощущение, что пальцы по одному выкручивают из ступни. Так что иллюзий по поводу собственной морозоустойчивости у меня нет.

Левее выброшенного на берег катера - та самая банька

На следующий, по-моему, день мы расслаблялись у своего домика после интенсивного отдыха, когда приметили престранную картину: внизу недалеко от берега кучнились матрозы. Голые. Дни хотя и стояли солнечные, но в тенечке, а группа военнослужащих именно в тени и располагалась, сразу чувствовалось, что это все же не Крым. И вот матрозы совершали активные телодвижения, то ли от радости жизни, то ли чтоб согреться. Смахивало это на африканские пляски (особенно с учетом танцевальных костюмов), но с довольно свободной хореографией. Шумовое оформление было, как раз, вполне российское, даром что «в гостях женщины из Москвы». В конце концов, невозможно же все время рот держать закрытым.

Что там у матросов происходит, мы бы так и не узнали, кабы не бежал близехонько капитан Коля. На вопрос, отчего его подчиненные пляшут там на берегу хулу, он, нисколько не напрягаясь, пояснил, что на батарею грядет флотская комиссия, а робы выцвели вконец и своим нежно-голубым цветом могут вызвать высочайшее неудовольствие. Оттого-то вон в том чану, под которым горит жаркий костер из ящиков б/у, и вокруг которого совершается пляска, форменки вывариваются в синьке, а поскольку других роб у матросов нету, они пока так согреваются. Ну, что, все понятно.

Результаты этой лакировочной деятельности обнаружились поутру, когда личный состав напялил на себя подсохшее. Определенно, получился камуфляж – все в разводах от темно-синего до исходно-голубого, так что в волнах такого матроса различить практически невозможно. Комиссия приехала, когда я уже укатил, капитану Коле, по словам наших, всыпали, но все же не за цвет форменок, а за хреновую стрельбу.

Вообще, в организации и самом бытовании батареи даже на мои тогдашние советские мозги было многовато нелепого. Вот, например, повсюду на батарее были оборудованы, вроде как огневые точки – ямки в скале не глубже полуметра, обложенные стеночками из камней. Ей-богу, эта защита от врага, по-моему, сама была страшней врага – ничем камни связаны не были, и на мой вкус, могли и от ветра посильнее обрушиться и зашибить защитника батареи, про пулю какую покрупнее – вообще нет разговору. На хрена были эти декорации, кто тут бой собирался огневой вести? Наверное, это было что-то вроде крашенной для начальства в зеленый цвет травы, с поправкой на местные условия. Может быть, просто на Дальнем Востоке мы не так близко были связаны с военными, а оттого и казалось, что они там делают что-то осмысленное, а на самом деле – везде было одно и то же. Во всяком случае и «третий срок» на бойцах, и толстые крикливые офицерские жены, не знающие, куда себя девать, и в меру поддающие господа офицеры, даже разделенные 8-ю тысячами километров, были необыкновенно схожи между собой. Разные люди – и говнюки, и вполне добрые от природы, одинаково обтесанные и подогнанные под себя механизмом родной армии, потерявшей к тому времени последние остатки хоть плохих, да идеалов, действующей ради самой себя, да и не самой, а только вполне шкурного интереса товарищей офицеров, генералов и адмиралов жить, как жили, да пенсию – с 42-х получать…

Вот и подошел мне срок возвращаться – остальные еще понапрягались там с неделю, а я вроде бы вез первую партию ежей для работы в Москве. То есть, вез-то не вроде бы, а натурально вез – в сумке-холодильнике. Вся эта радость вместе с рюкзаком весила килограмм тридцать, то есть половину моего собственного веса, но сначала на РК до Лиинахамари, а потом – на ТДБ[2][2] до Трифоново – это была сплошная приятность. Суровые испытания наступили, когда с ТДБ пришлось слезть. Народ шустро разбежался по машинам и отчалил. Автобус для дивизионных был набит, да и постеснялся я лезть к крикливым командирским бабам, которые всячески намекали, что не фига тут делать всяким штатским. Взгромоздил я сумку-холодильник на клапан абалаковского рюкзака, захлестнул ручку сумки за подбородок и потопал к Печенге. Идти там вокруг мелководного залива, по которому и ТДБ не проходит, потому в Трифонове и высаживают, километров 6 или около того. Поначалу шел мерным солдатским шагом, незаходящим солнцем палимый, хотя дело и было уже к вечеру, потом груз стал пригибать к земле, потом стал останавливаться каждые пару сотен шагов – передохнуть, потом захотелось пить и жрать. А мимо, хоть и изредка, но все же перли грузовики с каменнолицыми шоферами и надписями на дверях кабин: «Приказ командира! Пассажиров не брать!» Так бы я там и сдох под грузом редких животных, если бы вдруг, уже примерно в километре от Печенги не затормозил (сам!) рядом со мной грузовик с веселым шофером примерно моих лет, который и домчал меня мигом не только до Печенги, а аж до самого танка на выезде, что по дороге на Колу. Правда, мужик сочувственно сказал, что пожрать в Печенге за поздним временем уже негде, а последний автобус на Мурманск давно отвалил, и следующий будет утром, да не ранним. Обнадежил, однако, что машины на трассе бывают. Долго ли, коротко ли, в компании двух поддатых добродушных мужиков, едущих с рыбалки, поплясав вокруг танка, дождался я Москвичонка , за рулем которого сидел толстый майор-пограничник. Майор, снизойдя к офицерскому военному билету и бумаге из Института, взял меня без очереди. Ехал он, правда, не в Колу, и не в Мурманск, а куда-то в секретную сторону, но пообещал сдать меня в Титовке погранцам, которые запросто подсадят на любую машину к аэропорту или на трассу.

После естественных вопросов, что за хреновину тащу я в Москву с такой помпой и, вообще, как там, и моих объяснений, а также выражений моего полного обалдения от здешних мест и гостеприимства, разговор перетек на местные реалии вроде трехметровой высоты заборов по сторонам дороги, кои, как выяснилось, назначением имеют предупреждать снежные заносы зимой, но оного не выполняют.

Тут я вежливо поинтересовался отгадкой загадки, которая меня мучила последние часы. Отчего, спросил я, в Атласе дорог СССР автодорога от Печенги до Лиинахамари есть, а в натуре – танко-десантная баржа, да и то, только до Трифоново. И тут майор как-то засмущался, стал смотреть в сторону и чего-то мямлить. Ну, решил я, спросил, верно, что-то такое, чего знать мне не положено. Не знаю, уж что заставило – ночная ли тоска и желание поговорить или доверие к офицеру, но майор вдруг решился и, оговорив конечно, что трепать об этом не следует, объяснил. Дело в том, что дорога и вправду была. Строили ее еще финны, когда все это место было Петсамо. Представляла она собой вырубленный в скале уступ и, соответственно, была прочна, как скала. Но вот в запрошлом году, очень снежном и метельном, перемело все к етакой матери, и надобно было посреди зимы ее чистить. То ли техники не было подходящей, то ли терпения этим заниматься, но решили это по-военному радикально – взорвать все эти хреновы заносы к нехорошим родственникам, и вся лавочка. Дозировку выбирали по принципам: «кашу маслом не испортишь» и «неизрасходованную взрывчатку, все равно, куда-то списывать». Так и сделали. Снег, понятное дело, в результате принятых мер улетучился, но он-то еще нападает, а вот двести метров дороги улетели куда-то в пропасть, и они-то сами собой обратно не вернутся. Это вам не равнина – засыпал ямку и поехал – тут надо двести метров скалы по-новой грызть и обустраивать. Вот и ездят вокруг мыса на барже, случись чего – в Лиинахамари и подвоза никакого не будет. Хорошо – потенциальный противник еще не прознал…

С тем и приехали в Титовку, где был я сдан наряду с суровым командирским наказом пристроить на какой-никакой транспорт. За оставшимися в последней пачке московскими сигаретами и легким трепом с сержантом и бойцом провели мы в их сторожке с полчаса, после чего отбыл я со своими бебехами на отловленном для меня погранцами грузовике, который доставил меня в Коле к остановке автобуса на Мурмаши.

У кассы я, в два-то часа ночи, был первым. Там под прилавком и прокемарил до шести, когда на первый московский рейс бронь стали снимать. Да у меня и прописка, и командировочное, и предписание оказывать сотруднику Академии содействие. А прочим – фиг, потому что в столице нашей Родины – Олимпиада, и всякой неорганизованной сволочи делать там нечего, видом своим непрезентабельным пейзаж портить да лимитные деликатесы в магазинах подметать.

Через день я и вправду сидел на трибуне Лужников. Жара стояла тридцатиградусная, и русские под шумок по примеру иностранцев разделись по пояс, чего раньше никак на трибунах не допускалось. А на дорожке бежали 10 000 метров, и им-то никак майки было снимать нельзя. Вот Лассе Вирен, рекордсмен мира, гляжу, как-то в раскачку побежал, потом упал от перегрева, да к нему еще и никто не подходит, потому что упал в углу, и трупоносы его не разглядели. Это – что, вот в бане на мысу Романов, вот там было жарко, а тут – ерунда, нежные они какие-то, эти скандинавы.

Да, последняя идиома того года сложилась, когда все уже вернулись в Москву. Была тогда у нас славная традиция – отмечать закрытие экспедиционного сезона, после возвращения с Дальнего Востока. В тот раз гуляли у меня, в Бобровом переулке в коммуналке. Знамо дело, позвали и водолазов, потому что сильно с ними задружились, а некоторые – и не только. В тот раз у моей Таньки получился удивительной красоты торт – с высоченным безе и чудной начинкой из тертого лимона (я сам на терке тер). Прежде, чем публика успела насладиться видом этого совершенного изделия, водолазы быстренько покромсали его на куски, и, пока народ щелкал клювом, сожрали практически без остатка. Была у них в ходу манера по образцу должности «главный водолазный старшина» присобачивать ко всему, что ни попадя, эти словечки «главный водолазный» – главный водолазный насос, главная водолазная мать (это Люся), ну, и тортик заработал звание – главный водолазный торт. Так он теперь и называется.