Блог

Советская наука – порождение почившего советского строя – несколько пережила своего родителя. Мгновенно она не могла исчезнуть из жизни, хотя бы потому, что распад страны прошел относительно бескровно, а работали в ней люди очень разных возрастов. И все мы, столкнувшись с разломом, слава богу, не умерли в одночасье вместе с государственным строем.

В Ученом Совете института, где я работал, вместе со мной заседали коллеги, родившиеся, а то и начавшие работать, до Второй Мировой, и поколение наших научных руководителей, вступивших в науку в начале 50-х. И судьба тех и других, как и всей советской науки была извилиста и головоломна в прямом смысле. А все потому, что в Советской стране отношения государства и науки менялись многократно и зигзагообразно.

Стартовая позиция

Российская империя к моменту революции, с точки зрения развития интеллекта, выглядела не блестяще. Грамотным было меньшинство населения (около 30%), а императорских университетов – десять, да и всего государственных вузов – полсотни. При этом подавляющая масса специалистов в области экономики, финансов, юриспруденции и истории была совершенно несовместима с большевистским режимом. Поэтому на первом этапе их отношение к большевикам в массе укладывалось в диапазон от нейтрально-презрительного до остро-негативного, и множество тогдашних ученых погибло либо было выброшено вон из страны. Дальнейшую судьбу этих отраслей науки в СССР я рассматривать не буду, поскольку сам этим не занимался и всерьез не изучал. Однако, ясно, что ущерб их развитию был нанесен максимальный, поскольку свободомыслие именно в этой сфере подавлялось принципиально и неуклонно.

В то же время у естественно-научного сообщества особенных идеологических противоречий с властью, исповедующей диалектический материализм, на первых порах не было. В биологии основы такого мировоззрения были заложены Иваном Михайловичем Сеченовым, создавшим сравнительную физиологию, из которой впоследствии вышли эволюционная физиология и биология развития. Для естественников революция стала освобождением от мракобесного идеологического давления Святейшего Синода.

Вместе с людьми искусства люди науки приобрели на время полную свободу мысли в условиях полного отсутствия материальной поддержки своих исследований, а то и попросту пропитания. И если советское искусство того периода оставило по себе немалый след в мировой культуре, то наука, в основном, пыталась выжить, сохранить арсенал знаний и идей. Лишь после финансово-хозяйственной стабилизации Советской власти появилась некоторая возможность вернуться к экспериментальной деятельности, потихоньку обрастая новыми молодыми кадрами.

Проблемы власти

Всю советскую историю власть металась между Сциллой и Харибдой: острой необходимостью в научно-технических кадрах и неизбежно возникающей в них критической массой критического разума. Поэтому параллельно и последовательно действовали два противоположных процесса.

Наиболее идеологически враждебные категории ученых уничтожались или изгонялись из страны. Одним из крупнейших в первые годы Советской власти стал процесс «Петроградской боевой организации» во главе с профессором Петроградского университета географом Таганцевым. По делу было арестовано 833 человека, а расстреляно по приговору или убито при задержании 103 человека (включая жену профессора и поэта Гумилева). Гуманитариев вывозили «философскими пароходами», а естественники утекали в индивидуальном порядке: авиаконструкторы Сикорский и Картвели, создатель телевидения Зворыкин, астроном Отто Струве, генетик Добржанский и множество других.

В то же время задачи индустриализации страны, перевооружения армии, исходная малочисленность специалистов и их огромные потери в годы революции заставляли власть как-то компенсировать потери. Это достигалось кампанией по ликвидации неграмотности и обеспечением широчайшего доступа к образованию, включая высшее.

Первая из этих мер обеспечивала минимум культурного уровня у масс, призванных занять места у станков индустриализующегося государства или в строю бойцов перевооружающейся армии. Это была огромная задача, и в этом направлении были достигнуты очень значительные результаты. Однако один из выдающихся организаторов Красной Армии командарм Уборевич даже в конце 30-х гг. писал, что в армию каждый год приходит до 35% призывников, которых прежде всего надо научить читать. Научить стрелять из винтовки можно и без особой грамоты, а в танк такого можно посадить только заряжающим…

Более сложно было восполнить потери в научно-инженерном корпусе и медицине, при том, что выходцам из бывших правящих классов доступ к высшему образованию был либо затруднен, либо закрыт. А это отсекало наиболее подготовленную к высшему образованию часть общества. Там, где нельзя было взять качеством, брали количеством, и еще до войны СССР по числу инженеров вышел в лидеры, хотя реально многие из них соответствовали по уровню в лучшем случае технологам. При этом пришедшая на производство и в науку волна «пролетарской интеллигенции» была в основном вполне лояльна и даже предана Советской власти и на первых порах получала за свои дефицитные знания различные преференции. Однако, уже в 30-е гг. и она попала под волну репрессий, когда власть заподозрила в ней возрождение вольного духа, который в материалистической науке неизбежен.

Решение властью ее проблем

Когорта совершивших революцию интеллигентов была отягощена множеством чисто умозрительных идей, по большей части - нежизнеспособных. Однако, это позволило развиваться в первые послереволюционные годы ряду новаторских разработок, правда, по большей части - теоретических.

Некоторый пофигизм, самоуверенность и почивание на лаврах поспособствовали тому, что на смену собственно революционерам стали приходить пользователи завоеваний революции. В подавляющем большинстве это были выходцы из бывшего нижесреднего слоя, с куда более приземленным сознанием, более узким кругозором, значительно более низким уровнем образования и куда меньшим знакомством с европейской культурой. Главой, организующей силой и олицетворением этой правящей группировки стал Иосиф Сталин, недаром названный остроумным и злоязычным Троцким «гениальной посредственностью». В конечном счете это и определило более утилитарный подход нового советского руководства к науке, постановку более понятных непрофессионалу в данной области задач как правило сугубо прикладного характера.

Среди них первая - забота о физическом здоровье правящей верхушки, «вождей» - в особенности. Это определяло особое внимание к кардиологии и, позже – гериатрии. Помимо заботы о здоровье вождей, на первом плане находились задачи сбережения собственной власти. На внутреннем фронте для этого было достаточно обычного доносительства, слежки, провокаций и массовых безнаказанных репрессий, а также сравнительно недорогих средств подслушивания и подсматривания. А вот внешняя угроза ставила куда более дорогостоящие задачи и в том числе сложных научных разработок. Опять-таки, малообразованному руководству страны были куда понятнее простые идеи заимствовать (купить, украсть) наиболее современные образцы техники и вооружений и размножить их в недоступном конкурентам масштабах.

Удачной операцией стало, например, приобретение под видом сельхозтракторов двух танков конструкции американского инженера Кристи. Они стали прообразом целой серии таких советских изделий, в том числе классического Т-34, выпущенного в умопомрачительных количествах. "Цельнотянутым" был и бомбардировщик Ту-4 - точная копия американского В-29, и, страшно сказать – первая советская атомная бомба – тоже копия, и тоже американской...

С собственными разработками получалось труднее. В романтический период революции в Питере и Москве возникли группы ракетчиков, соответственно, Газодинамическая лаборатория (ГДЛ) и Группа изучения реактивного движения (ГИРД). Характерно, что московская еще расшифровывалась как «Группа инженеров, работающих даром». На определенном этапе их усилия были объединены под крышей РНИИ – Реактивного научно-исследовательского института, поддержанного маршалом Тухачевским. Затем большая часть новаторских разработок ракетной техники была уничтожена вместе с маршалом. Та же участь постигла и большую часть разработчиков, а уцелевших перебросили либо на лесоповал, либо, в наилучшем случае, в тюремное бюро Туполева. В сухом остатке были только авиационные ракеты для истребителей, которые были позже перешиты в мины для «Катюш».

Только наглядные успехи Фау-2, зенитных ракет Вассерфаль и реактивных самолетов Мессершмитта заставили советское руководство почесаться, освободить в конце войны из тюрем своих конструкторов, тех же Глушко и Королева (но реабилитирован первый был в 1956 году, а второй - только 1957-м), и возобновить исследования в этой области. Но это уже были не оригинальные пионерские проекты довоенных времен, а копирование немецких разработок. И лишь после их завершения, советские ракетчики смогли проявить собственные творческие способности, конечно, обогащенные опытом работ по Фау.

Впоследствии Советское правительство уберегло своих ракетчиков от мировой славы и лавров Нобелевских лауреатов, объявив, что автором космических достижений является весь советский народ. [Правительство СССР отказалось сообщить Нобелевскому комитету имена авторов космического корабля «Восток» то ли блюдя секретность, то ли опасаясь, чтобы конструкторы о себе не слишком возомнили. Пишут, что Королев это переживал до самого конца жизни, как и сохранял опасения, что снова ворвутся ночью и скомандуют «собирайся, падла!»].

Сталинские эксперименты

Судьба авиационных, артиллерийских, корабельных и прочих специалистов сложилась похоже – многие из них оказались других тюремных КБ. Это был сталинский эксперимент, творчески развивающий идею, реализованную впервые в начале 30-х на учителе моего отца профессоре Л.К.Рамзине. Леонид Константинович начал разработку своего прямоточного котла под смертным приговором по процессу вымышленной следствием Промпартии, замененным на 10 лет заключения. Имелось в виду проверить какова будет продуктивность конструкторских работ, когда людей ничто не отвлекает – семья, развлечения, подработки и интриги. И как влияют на результат стимулы в виде отправки из шарашки в тайгу и, наоборот, условно-досрочное освобождение. Иногда – временное.

Жуткую историю о нашем коллеге микробиологе и иммунологе профессоре Павле Феликсовиче Здродовском я прочел у Льва Разгона. Крупнейшего в стране специалиста по бруцеллезу посадили потому, что он посмел возразить начальству насчет причин эпидемии. Потом случилась очередная, но катастрофических масштабов, его разыскали и извлекли с лагерных «общих работ» - самых тяжелых, смертельных. Отмыли, переодели, накормили и вручили чрезвычайные полномочия. Профессор справился, ему выразили восхищение… и вернули в лагерь. Там его сумели припрятать в лазарете, а после начала войны – снова «боевая тревога», переодевание, кормежка, помывка и самолет – на борьбу с военным сыпняком. Эта итерация закончилась, слава богу, уже не возвращением на нары, а всякими должностями, наградами и почестями.

Не миновали репрессии и другие отрасли советской науки, в результате чего она еще до войны понесла ужасающие потери. Специфика физики, в особенности ядерной, состояла в ее военном значении. Вследствие этого большое начальство почти с самого начала вынуждено было уяснить себе важность фундаментальных знаний в этой сфере и остановить уже подготовленный идеологический погром в ядерной физике. Однако, это спасло далеко не всех. Иногда кажется, что списки уничтожаемых готовил какой-то злейший враг Советской власти, вознамерившийся ее свергнуть. Был убит Матвей Бронштейн, о котором по сию пору говорят как о человеке, подошедшем наиболее близко к открытиям в квантовой теории гравитации. Льва Ландау, будущего нобелевского лауреата, проведшего в тюрьме год, чудом выручил другой нобелевский лауреат Петр Капица.

То, от чего удержались в физике, реализовали в биологии, которую оказалось «не жалко». Вот по ней прокатилась танковая колонна идеологического диктата, который остановил нормальное развитие этой науки в СССР лет на двадцать, последствия чего мы наблюдаем нынче в виде нашего огромного отставания. Еще до войны расстреляли целый ряд видных генетиков, а авторитетнейшего в мире Николая Вавилова умертвили в саратовской тюрьме… После войны не успокоились и на сессии ВАСХНИЛ в 48-м классическую генетику в стране добили, объявив несчастную науку «продажной девкой империализма».

Удивительно, вроде бы механизмы, описываемые классической генетикой совершенно материалистичны и, более того, механистичны, и чем уж она вызвала такое зверское отношение к себе власти – непонятно. Читать стенограмму сессии ВАСХНИЛ невыносимо – от бессилия… Научной аргументацией лысенковцы себя не утруждали, зато эпитеты к своим оппонентам применяли самые хамские. Устояли против этого лишь единицы, возражать лысенковским аферистам и невеждам в открытую посмел лишь герой войны бесстрашный Иосиф Рапопорт. Он (1) пошел на совершенно самоубийственный шаг, заявив, когда его попытались припугнуть мнением правительства, что «Молотов ничего не понимает в генетике»… (2) Это государственную машину не остановило, но хотя бы сохранило честь советской науки, а лично Иосифу Абрамовичу стоило 8 лет «запрета на профессию» и срыва советским руководством получения им Нобелевской премии за открытие химического мутагенеза…

В довершение бед, примерно тогда же стала расцветать подхваченная в войну зараза национализма, конкретнее – антисемитизма, и вместо социальных ограничений возникли национальные. В некоторые вузы прием евреев и людей некоторых других национальностей был запрещен или строго ограничен, а выпускники даже престижных вузов оказывались не в состоянии найти работу. Последнее ударило, но не насмерть, и меня, а некоторые мои однокурсники, так в СССР работы и не нашли и лишь эмигрировав смогли реализоваться в профессии. Ситуацию несколько смягчали формально второразрядные институты, куда, хоть со скрипом, но принимали, и в не лучших условиях, но давали работать. Руководством к действию для поступающих в вузы евреев был стишок «если ты «а ид»,/ то иди в МИИТ/если ты «а гой»,/ то иди в любой». Лет 12 резервацией для многих «расово неполноценных» биологов стал «НИИБИ Пирузяна в Купавне», пока его не прихлопнули.

На сессии двух академий (АН и АМН) 1950 г. проехались по физиологии, используя в качестве идеологической дубины имя академика Павлова, настоящего ученого, который, к тому же, не слишком симпатизировал Советской власти. Тут дело было, как я понимаю, в приятной глазу и уму вождя идее о главенстве мозга во всех процессах в организме, очевидно, потому что мозгом страны он почитал самого себя. Под это дело измывались над работами Бериташвили и Орбели, придушили идею клеточной физиологии (3) и, кроме прочего, посеяли рознь между физиологами, но тут хотя бы обошлось без убийств.

Вообще, просматривалось стремление власти во всех отраслях насаждать единомыслие и подчиненность единоначальникам. В таких условиях всякие отклонения и, хуже того, новшества начальство пугали и вызывали стремление как-то их ошельмовать и придавить. Историю с кибернетикой я застал и помню сам – статью в журнале «Техника – молодежи» под названием, вроде «Кибернетика – наука мракобесов». Боязнь нового, невежество руководства и неспособность видеть перспективу затормозили развитие и этой науки в стране при том, что на этапе зарождения, как и в генетике, в СССР были пионерские разработки.

Убрали руки с горла

Постепенно, однако, безграмотная пассионарность начальства снижалась. Морок его способности указывать научным работникам правильные результаты их исследований развеивался. Постановление ЦК КПСС об «ошибках академика Лысенко» восстановило возможность развития нормальной биологии в стране, при том, что никто не понес ответственности за содеянное. Последователи Лысенко продолжали в 60-70-е гг. благоденствовать, например, на кафедре физиологии растений Биофака МГУ, когда я там учился. Однако, студенчество на падение злодея отреагировало правильно и в самодеятельной стенгазете Биофака «Вѣдомости» № 3 Жорж Михайловский откликнулся на событие поэмой «Трошка» (https://yu-b-shmukler.narod.ru/me_texts/Biofak.html). А еще до того портрет «академика» дважды похищался со стены и перемещался в унитазы факультетских туалетов. Одним из известных мне героев такого партизанского рейда был ныне покойный доктор биологических наук Павел Павлович Зак. Отдадим ему и его товарищам честь!

А фундаментальную биологию, не приносящую немедленных утилитарных результатов, а потому неинтересную начальству, оставили пока в покое. Вроде положено, чтобы она в государстве была, и леший с ней, пусть существует, как умеет... И советская биология обрела свободу творчества в объеме ассигнуемых на нее скудных государственных средств.
Ужасное ожидание того, что за тобой придут этой или следующей ночью, ушло, пришло ощущение стабильности. Средняя зарплата научных сотрудников только в конце 40-х была выше средней по стране, к началу 80-х опустившись ниже этого уровня, но все же обеспечивала нормальный для советских городов жизненный стандарт. Те, кому оказалось по силам защитить докторскую, достигали высокого уровня советского неноменклатурного благополучия.

В комплект к этому, по крайней мере, в той сфере, в которой работал я сам, существовали лаборатории, в которых научный сотрудник мог довольно самостоятельно определять направление своей работы и в меру способностей и материальных возможностей реализовывать свои идеи. Старшие товарищи могли зарвавшимся серьезно всыпать, но у младших была возможность и некоторое право аргументированно огрызаться. К тому же, когда дурь «борьбы с низкопоклонством перед Западом» рассеялась, возникли заново каналы коммуникации с мировой наукой. Академические и институтские библиотеки стали получать международные научные журналы, а научные работники – возможность их читать и в них печататься.

Такая атмосфера относительной свободы мысли и обмена информацией не могла не сказаться на общем духовном стиле советской научной интеллигенции – когда так ведешь себя и думаешь в своей профессиональной сфере, примерно так же думаешь и пытаешься поступать и вне ее. А это снова и снова вступало в довольно острое противоречие с совбытом, где места свободомыслию было не предусмотрено. Все-таки очень трудно и быть материалистом-атеистом, и одновременно поклоняться нетленным мощам, помещенным в смесь глицерина с формалином. И в то же время неидеологизированные естественные науки предоставляли возможность более или менее свободному разуму как-то существовать в идейно несвободном обществе.

Новые времена

В ту эпоху, когда методы биологических экспериментов были не слишком сложны и дороги, советская наука во многих случаях оказывалась вполне конкурентоспособной в силу сообразительности отечественных ученых и их умения изготавливать оборудование из палочки и веревочки. Случались и удивительные явления, вроде моего шефа, профессора Г.А.Бузникова. Он пережил эвакуацию в детском доме Лениградского литфонда и настоящую бедность во время учебы в МГУ, когда его мать, сотрудницу расстрелянного Лозовского, лишили работы. И этот человек открыл новую сферу исследований в мировой биологии развития – трансмиттерные механизмы в раннем эмбриогенезе – и оставался в ней лидером до своей кончины мировым.

Геннадий Алексеевич Бузников в США во время работы в Университете Северной Каролины – на лове своего любимого объекта исследований - морских ежей

Когда за рубежом в науке произошла радикальная техническая революция, за которой угнаться в массовом порядке у нас даже не пытались, средний уровень исследований в СССР стал серьезно отставать от мирового, и особенно сильно это стало чувствоваться в начале 80-х. В конце жизни советского строя существовали три науки. Во-первых, это приоритетно финансируемая и развиваемая наука жизненно-важных для государства направлений – обороны и здравоохранения высшего руководства. Во-вторых, это финансируемая факультативно, то есть – кое-как, фундаментальная наука, которая представляет интерес, в основном, для тех, кто ею занимается. Наконец, возникло явление науки «генеральской». Это - когда некий ученый или научный администратор, оказавшийся в фаворе у власти предержащей, получал на удовлетворение своего любопытства или честолюбия сравнительно большие финансовые и материальные возможности для исследований. За это, несомненно, приходилось платить какими-то политическими или моральными гадостями.

В советской биологии такое место занял академик Овчинников, добравшийся до практически безграничных финансовых возможностей. На собрании Академии он жаловался, что в СССР не нашлось скульптора, способного изваять молекулу валиномицина, которая по замыслу академика должна была украшать вход в огромное новое здание его института биоорганической химии, и пришлось заказывать ее за рубежом за 15000 долларов. Прочие академики тихонько матерились, потому что они и на более серьезные нужды не могли выпросить таких денег для своих институтов. Однажды я оказался в подвалах овчинниковского института еще на улице Вавилова, там стеллажи были уставлены нераспакованными приборами, и по несорванным с них упаковочным листам было ясно, что они так стоят уже два года...

Действительно большие по нашим меркам возможности для сотрудников большого института позволили академику подписывать около 250 научных публикаций за год. Одно время была всерьез поставлена задача наработать ему на нобелевку, но после того, как эти фокусы и некоторые его публичные неблаговидные дела вроде подписания письма академиков, осуждающего Сахарова, стали известны мировому научному сообществу, до его сведения дипломатически довели, что нобелевки ему не видать.

Лично я не мог простить академику его не особо замаскированного хамства, мстительного запрета принимать людей из разогнанной не без его участия Купавны в академические институты и выдающейся безграмотности, проявленной им, химиком по образованию, в лекции, читанной по соседству с нами – в институте молекулярной биологии. Там академик протянул свои лапы к биологии развития и стал объяснять, как он это себе представляет: - Как идет развитие? Один бластомер, два бластомера, три бластомера…(4)

Вот в таком состоянии советская наука встретила свою кончину: неуклонное отставание экономической основы, отчаянная борьба за локальные достижения и безнадежные сражения с бюрократической машиной государства, ассигнующего на науку копейки и требующие чуть ли не ежедневных отчетов о достижениях, как будто дали рубль… Если попытаться свести баланс, то, на мой взгляд, страна с этой своей властью сильно недобрала результатов от науки, вследствие ее жестокости и жадности. В то же время, тяга к знаниям не была задушена полностью, и стремящиеся к ним находили некоторый modus vivendi в существовавших условиях и, в меру складывающихся обстоятельств, достигали некоторых успехов, находя в них утешение от остальной жизни.

...И оставили вот такое наследство тем, кто из советской науки плавно перетек в российскую и продолжает в ней сражаться за существование. Казалось, что это – совсем другая история, ан нет, похоже, что та же самая, а, может быть, уже и похуже…