Блог

Черенок знакомых грабель больно впился в лоб… Опять невежественность в местных порядках и ивритской грамматике поставила в дурацкое положение и стоила нервов…

Собираясь на очередную ответственную и нужную мне медицинскую процедуру, пришлось переделать в очередной раз кучу анализов, снова – рентген, снова ЭКГ… И вот, собрав все причиндалы в пакет, мы отправились в госпиталь Рамбам, что в Хайфе у порта.

Для неизраильтян объясню, что Рамбам никакого отношения к БАМу не имеет, это плод одной из местных традиций – длинный прославляющий персонажа титул – ну, типа «гвардейский Краснознаменный орденов Суворова и Кутузова Берлинско-Хинганский полк артиллерии особой мощности» - сокращать до аббревиатуры, в данном случае «Рабби Моше бен Маймон» (это широко известный под именем Маймонид еврейский философ, раввин и врач). А куда более родной и близкий русскоязычному уху «Маршак» -  Morenu Rabbi Shmuel Kaidanover («Наш учитель ребе Шмуэль Кайдановер»).

К 8.15, как и было указано, мы уже били копытом перед рецепцией отделения, меня вызвали и… И тут-то и выяснилось, что у меня нет самой важной бумажки, без которой НИЧЕГО НИКТО мне тут делать не будет – формы № 17, которых я уже перетаскал то ли две, то ли три, но нужно было еще и в этот раз. Я уже и сам не понимаю, то ли я что-то из наставлений врача пропустил мимо ушей, то ли врач, надавав мне рецептов и предписаний куда идти и что делать, забыл про САМОЕ ГЛАВНОЕ – БУМАГУ, а прочесть для надежности текст на иврите у меня не хватило дотошности… Вот меня и потыкали мордой в документ, который среди прочих лежал в пакете – вот же, номер шифра, по которому тебе, дубина стоеросовая, должны были выдать эту, едрена вошь, форму! (Выражения – это я от себя для придания остроты восприятия ситуации. А так-то женщины были все ивритоговорящие, которые и слов-то таких не знают). В общем – беда! Уже сорвалась одна операция, теперь под откос собралась и вторая…

Но это же Израиль… После сброса меня в бездну безнадеги, женщины взялись за то, чем заниматься были совершенно не обязаны – стали звонить в мою поликлинику, объяснять ситуацию, просить срочно все оформить и прислать факсом. Договорились, но через полчаса никаких результатов не воспоследовало, и они стали дозваниваться снова, потом приставили к нам русскоговорящую сестру, дозвонились еще раз... Наконец, пришло сообщение, что «ваш запрос получен и передан в обработку», а еще через полчаса – пришла-таки эта долбанная форма № 17, бронзовый пароконный памятник моему невежеству.

Потом пошла вполне рутинная процедура подготовки и оформления, но уже с учетом олигофрении пациента – при непрерывном сопровождении русскоговорящих парамедиков и медиков, закончившаяся тем, что сестричка, которая опекала нас особенно любовно, сначала сказала «вот ваши бумаги, идите… нет, я сама вас отведу»…

Вот это было актом не только гуманизма, но и сурового реализма – мы бы без нашей водительницы НИКОГДА не нашли ту дырочку в огромном РАМБАМе, в которую надо было угодить. В итоге я предстал-таки пред очи анестезиолога, которая произнесла мне магическую формулу всех анестезиологов о том, что и куда мне всунут в организм, чтоб я ничего не почувствовал, попутно опять-таки русскоговорящая тетя-анестезиолог строго подметила у меня медицинский лексикончик и поинтересовалась моей профессией…

И все… в отделении, куда мы сдали «бегунок» со всеми подписями, на прощание сказали, чего не есть – не пить, и добавили – «домой!», что мы и исполнили с великою радостию.

А потом, гоня по шоссе в свой Кирьят-Ям, я думал: что же правильнее было бы в моей жизни? Можно было, уже без всякого вреда для семьи, в первую очередь – для отца, которому основательно досталось, когда уехала в Израиль его старшая дочь, а у него самого была «первая форма» секретности из-за работы по атомным станциям, тоже отправиться в землю обетованную. Я ведь с 2000-го года, Танька не даст соврать, предвидел, что эта чекистская сволочь доведет до беды, и жизни нам в России не будет. Тогда, будучи на четверть века моложе, я (мы) волей-неволей выучили бы язык, как-то адаптировались бы и на старости лет не попадали бы в такие идиотские ситуации, стоящие в нашем уже немалом возрасте немалых нервов, и, в конце концов, просто угрожающие здоровью, а то и жизни. Но не прожили бы той жизни, которую прожили...

Но – нет! У меня в работе открылись небывалые возможности – я смог заниматься своей наукой не так, как прежде – в дальневосточных экспедициях, голодных в последние годы "совка", на коленке, на оборудовании «из палочки и веревочки», а в хороших европейских лабораториях, на приборах, которые годились для моих задач, а не на тех, что случились под рукой. Я сделал несколько вполне нестыдных работ, защитил докторскую, в частности, потому что накопился новый уровень понимания своей науки, даже дорос до того, чтобы начать делиться своим знанием с молодыми, которые сейчас продолжают уже без меня это дело… И Танька в то же самое время выросла как специалистка – в своей области – одна из лучших, если не лучшая, в стране, и защитила кандидатскую, вырастив к тому времени двух взрослых детей. И, что скрывать, мы достигли уровня благосостояния, который нам по молодости и не снился, и были готовы встретить конец жизни, обеспечив себе спокойствие и надежность…

При всей трезвости оценок, я оказался неспособен предвидеть масштабы трагедии, разразившейся в России, которая сделала невозможным ее не заметить и пытаться жить, как жили. Мы еще очень благополучно убрались из страны, успев объединенными с сыном силами надумать и наговорить о правителях страны гадостей, но все же не успев сесть, и буквально omnia mea mecum porto... И оказавшись в старости беспомощными игнорамусами, "не чуящими под собой страны", не сделавшими для нее ничего, кроме нескольких дней волонтерства, и неспособными без посторонней помощи осуществить несложную процедуру попадания в руки врачей-специалистов.

Такие дела… (с) Курт Воннегут. Бойня номер пять